очень нудно 
40 
И предлагали остаться, ведь даже мудрецы болеют, но Кейсо ушел…
…и наткнулся на мальчишку, который теперь умирал.
Вся мудрость поднебесного храма не в силах была его спасти.
— Ты отнесешь ей камень? — черные глаза Янгхаара почти погасли.
— Сам отнесешь, — Кейсо разжал сведенные судорогой пальцы. — Выздоровеешь и отнесешь. Только постарайся. Ты сильный. Ты сумеешь.
Ложь.
Наверное, Черный Янгар умер бы, когда б не старуха. Кейсо не знал, откуда она взялась — седая, косматая, в плаще из старой медвежьей шкуры, на голое тело наброшенном. Он просто очнулся от поверхностного зыбкого сна, в котором пребывал в последние дни, и увидел ее.
Старуха сидела у костерка и, вытянув худую индюшачью шею, разглядывала Янгара.
— Ты кто?
Повернувшись к Кейсо, старуха прижала палец к губам.
Он замолчал.
Ведьма.
Тощая, изможденная, с лицом, словно бы на две половины разделенном. Одна морщинами изрыта, другая — гладкая, розовая, перетянута старыми шрамами. И веки сходятся, едва ли не срастаясь, скрывая пустую глазницу. Съехал плащ, повисла на плече медвежья голова, набитая опилками. И торчит острый локоть, потрескавшийся от старости, видна обвисшая грудь и тугой, какой-то гладкий живот с дорожкой темных волос.
Она была столь отвратительна, что Кейсо затошнило.
— Не смотреть! — оскалилась старуха. И длинные клыки ее были желты.
— Простите, матушка, если обидел, — Кейсо поднялся и поклонился до земли.
Кем бы ни была эта женщина, но появилась она вовремя. Вот только захочет ли помочь? Она же, обойдя костер, присела рядом с Янгаром. Когтистые пальцы коснулись лба, оттянули веки и старуха, склонившись, долго разглядывала мутные глаза Янгара.
А затем просто положила ладонь на грудь.
И надавила.
— Осторожно! У него…
Холодный взгляд заставил Кейсо замолчать. А старуха, наклонившись над Янгаром, губами коснулась губ его. Она не целовала — высасывала болезнь. И Кейсо замер, боясь спугнуть посланницу богов. Та же поднялась, подошла к костру и сплюнула в пламя, которое ответило на плевок рассерженным шипением.
— Живи, — сказала старуха.
— Спасибо, матушка. Скажи, чем могу отплатить тебе за доброту…
— За него плати.
Она провела когтем по лицу Янгара, оставляя длинную царапину.
— Он жить. Если суметь.
Старуха она знаком велела Кейсо отвернуться. Ослушаться он не посмел.
Уже вечером лихорадка отступила. А еще спустя сутки раны покрылись розовой корочкой молодой кожи.
Черному Янгару повезло выжить.
Глава 14. Возвращение
Он снова танцевал на цепи, пытаясь уклониться от палки. Сегодня Хазмат прикрутил к навершию нож, узкий и тупой, но оставляющий на коже рваные раны. Палка была длинной. Цепь — короткой. А от Хазмата ощутимо тянуло кисловатой опиумной вонью. Впрочем, выкуренная трубка никак не сказывалась на его ловкости.
— Быстрей! — кричит Хазмат, и нож взрезает кожу на предплечье. — Двигайся, песий сын, пока я с тебя шкуру не спустил.
И Янгу знает, что хозяин вполне способен угрозу исполнить.
— Пляши!
Кровь катится по ногам и рукам, покрывает кожу алой липкой пленкой, которая скоро подсохнет. И если Хазмат останется недоволен тем, как раб усвоил урок, то оставит здесь же, у столба. И тогда на кровь слетятся мухи…
— Давай!
Янгу танцует.
По песку, который въелся в подошвы ног…
…когда-нибудь Янгу станет свободен и купит себе туфли, такие, как у хозяина, с тонкой бархатной подошвой, с атласной отделкой и меховой оторочкой.
…две пары… или три… или даже дюжину.
Когда-нибудь.
— Шевелись!
Нож касается груди, жалит и отпускает. Хохочет Хазмат, и длинные его усы вздрагивают. Опиум странно действует на хозяина, не лишает разума — Янгу доводилось видеть иных курильщиков, которые забывали обо всем, и даже собственное имя в голове удержать не способны были. Но Хазмат — иное дело. Он становится злым, быстрым и жадным до крови. А потому надо спешить.
И Янгу танцует, уклоняясь от ударов.
Гремит цепь, волочится за ним стальной змеей.
…когда-нибудь Янгу станет свободен и купит себе цепь золотую, как та, что висит на груди хозяина.
…или даже две… три… с драгоценными камнями, чтобы все видели — вот достойный богатый человек идет.
— Давай! — клинок свистит у самого горла. И Хазмат вдруг останавливается, облизывает сухие губы. — Ни на что не годен!
40 
