30 
Давид не выдержал атаки, упал. И видеть это было неожиданно горько.
Я перевел взгляд на руку, которой по-прежнему не ощущал, чему, наверное, следовало бы радоваться, только как-то не получалось.
Почему на окнах появились печати? Эмили не хотела видеть меня? Но тогда ей достаточно было сказать. Защищалась? Но от кого?
Я прошелся по мастерской. Когда двигаешься, и думается легче. Если допустить, что печати — суть следствие, то должна быть причина. Какая? Обморок… Обморок имеет смысл, если является одним из симптомов болезни, сама мысль о которой приводила меня в ярость.
Но это невозможно! Не в Сити! Не в Мэйфилде! Не с Эмили!
И почему она, поняв, что происходит, не обратилась в ближайший клирикал?
Я не знал, но намеревался узнать.
Впрочем, как всегда, жизнь изрядно подкорректировала мои планы. Несколько часов сна, поверхностного и наполненного побегами и погонями, сменились бодрствованием и лихорадкой, от которой я то мучился жаждой, то исходил испариной. Опасаясь вопросов, я заперся в комнатах и выходил лишь глубокой ночью, когда в доме затихала жизнь. Я что-то ел и пил, не особо различая вкус, и возвращался в нору. Не знаю, как Персиваль объяснил мое отсутствие, но ни миссис Мэгги, ни мисс Пэгги не беспокоили меня.
Суток через двое лихорадка отступила, а кожа на руке посерела, растрескалась, а после и вовсе слезла крупными лохмотьями, обнажив мертвенно-белую, осклизлую подложку. Как ни странно, стало легче.
В тот вечер я совершил вылазку в гостиную, где прибрал все газеты, которые удалось найти. И совсем не удивился, отыскав объявление, которого ждал так долго. Я снова и снова перечитывал его, пока не заучил наизусть, и, заучив, повторял про себя слова, вычленяя из них нужное.
Газета была сегодняшней.
Вернувшись в мастерскую, в которой следовало бы навести порядок, я снял с полки кубок — действовать только левой было крайне неудобно — и поставил перед собой.
Отстоявшаяся кровь отчетливо отдавала мятой и ко всему расслоилась. Сквозь мутновато-желтый слой сыворотки проглядывала густая чернота слипшихся кровяных телец, а на стенках кубка остались характерные беловатые кольца соли.
Еще сутки и все это добро можно будет вылить. И наверное, так и следовало сделать, ведь исход этого эксперимента был известен, но… стеклянная палочка пробила оба слоя. Пойдя по кругу, она всколыхнула тяжелую муть эритроцитов, смешав их с сывороткой, как неловкий купальщик, поднимая болотную жижу, мешает ее с чистой водой.
Секунда и напиток готов.
Ночной горшок из майсенского фарфора тоже.
— Ваше здоровье, — сказал я портрету великого итальянца, потому что больше говорить было не с кем.
Три глотка я сделал с закрытыми глазами, стараясь не обращать внимания на вкус. Все будет нормально. На этот раз мне нужна доза, а значит, все не может не быть нормально.
Тепло расползалось по телу, выжигая остатки болезни. Кожа розовела, сосуды набухали, проступая бурыми веревками, в голове шумело.
Хорошо.
Почти еще хорошо.
Уже не очень.
Совсем мерзко. Некоторое время я давил рвотные позывы, уговаривая себя перетерпеть, но потом сдался. Синие розы на белом фарфоре печально поникли. Впрочем, им было не впервой…
Чуть отдышавшись и прополоскав рот водой, я занялся тем, чем следовало заняться изначально — уборкой. И когда я почти закончил, в дверь мастерской постучали.
— Глава 13. В которой юная леди проявляет настойчивость, а в цирке ломается единорог
Конечно, Минди и прежде доводилось видеть вампиров, некоторых так весьма и весьма близко. Но они как раз-то и не считались. Являясь новообретенными друзьями папеньки, все как один были в годах, отличались крайней занудностью и каким-то вовсе уж необъяснимым желанием выдать Минди замуж.
Их послушать, так вершина мечтаний всякой порядочной девушки возраста Минди — достойная партия. И слушая, Минди преисполнялась стыдом, поскольку мечтания ее ну никак не годились для порядочной девушки.
И папенька от тех разговоров расстраивался…
Но Дориан Дарроу, механик и магистр математики, не выглядел ни старым, ни занудным. Более того, он был возмутительно молод и весьма собой интересен.
Для вампира, разумеется.
— Извините. Мастерская закрыта. Временно, — сказал механик и магистр, почесывая когтем нос. Нос был хорош — крупный и с горбинкой, совсем как на том портрете, где папеньку рисовали в обличье императора. Вышло красиво и очень нарядно. Особенно плащик красненький миленьким вышел.
30 
