169 
Они стояли вдоль бортов, бездвижной стражей, сжимая в руках копья и мечи, секиры и луки. Их броня была сера и походила на рыбью чешую, приросшую к человеческому телу.
Корабли шли плотно, сцепившись бортами, но крючьями служили когти морских чудовищ, а веревками – волчьи жилы.
Гудел ветер.
Нес стрелы.
– Может, поговоришшшь? – предложил Грим. – Вы шшше мертвые. Вдруг договоритесссь?
– Я – мертвый корабль, – возразил Нагльфар, расправляя клинковые перья. – Они – корабли мертвецов.
Стрелы ударили разом, выбив щепу и кость искрошив, увязнув в палубе и отлетев от брони драккара. А Нагльфар, вдохнув сырого промозглого воздуха, выдохнул пламя.
…зеленью славится лето. И вереска волшебным ароматом, который пчел сзывает.
Грим запел о лете.
– Я вызываю вас!
Загрохотали скалы, не то смеясь, не то готовя слезы камнепадов.
– Я вызываю!
Двинулись навстречу.
Грим заиграл про осень, про листья, что кружатся в печальном танце и спешат друг друга ранить острыми краями. О пряже волглой туч, той самой, из которой ветер свяжет зиму.
Поднявшись на дыбы, Нагльфар обрушился на вражий борт. Захрустели доски и железо, с чавканьем расползлась подаренная тенью плоть, мешая черную кровь с водой.
Зима приносит бури. Гонит их к берегу, щелкает сухими хлыстами молний, и стадо ярится, топчет скалы, сотрясает тонкий лед. Оскальзывается, падает, рассыпается сухою поземкой и спешит к очагам.
Зиме тоже бывает холодно.
И лунные рыбы, поднимаясь с морского дна, ложатся боком на воду и пухнут, пухнут, пока не распухают до огромных льдин, которые спешат поймать заблудшую ладью. А поймав – сжимают меж боками, разламывая.
Как ломались и хребты кораблей. Нагльфар взъяренный, измазанный чернотой, спешил терзать врага. Он бил, подобно соколу морскому, хватал корабль и выдирал из моря. Разламывались водяные струны, спеша добычу отпустить.
Весна так отпускает зиму. И лед хрустит, что кости на клыках дракона. Вскрывается вода… чернеют раны на снежных покрывалах рек. Совсем как те, в которых вязнут копья и топоры, багры, гарпуны, стрелы… герои повергают зло.
Проталины рассыпав, весна в них садит жала первоцветов.
– Презрев судьбу, как мужества любимец, с мечом, дымящимся от дел кровавых, пробью себе к мятежнику дорогу… – выл Нагльфар.
Обрубки весел, словно пики, вспарывали хрупкие борта и вновь ломались. Стучали топоры, крюки впивались в тело и тени спешили по ним.
Грим доиграл и поднялся.
Кипело море, полное осколков, разбитых кораблей, раздавленных людей, темной крови и зеленого огня. Драккары шли… сползали с берегов тяжелыми тюленями, ныряли в воду и устремлялись в бой.
Взревело небо раненым быком.
И горы-таки отозвались, спустив лавины с привязи.
А Грим играл. Он вспоминал все вёсны, все лета, зимы, осени в парадном их багрянце. Он вкладывал себя меж струн и по себе водил смычком, взрезая жилы.
Нагльфар хрипел. Он шел ко дну, захлебываясь горечью морской, но еще дышал, палил, и жаждал боя.
Пусть будет бой.
С зелеными глазами, что будто камни дальних недоступных стран. С нежнейшими руками, которые река лизала, словно верный пес. С ее губами – сладкое дыханье дурманит разум…
Плачет Грим.
Про первый шаг на отмели, про камни, что приносил со дна, раскладывая дивными узорами лишь для нее одной.
Про первый вздох, про голос дивный, которому внимал, как внемлет берег птичьим стаям.
Про первый поцелуй, последним ставший…
И скрипка захлебнулась плачем.
– Играй! – потребовал Нагльфар, распятый сотней тысяч копий. И тени, взгромоздившись на борта, живьем глодали плоть. – Играй же!
Горели волосы. Малейшее движение рождало боль.
– Играй…
– Ты слышишь? – Грим спросил у неба. – Ты слышишь меня?!
И небо отозвалось. Оно вздохнуло, и серые створки туч распахнулись. Полыхнула и погасла жемчужина солнца. А хребет мира все же не выдержал, хрустнул и разлетелся на разноцветные осколки. Они же устремились к морю, к теням и кораблям, укрывая всё и вся радужным одеялом.
А Грим играл. Потом его не стало.
Они успели дойти до лестницы прежде, чем мир начал рушиться. И Юлька, ступив на крутые ступени, вытесанные из прозрачного камня, остановилась.
169 
