211 
«Я знаю, что случилось. Император приказал своим людям наказать тех, кто помогал мне. Ничтожная душонка всегда стремится к мести, но и в ней она мелка».
Ауриана закрыла на ходу глаза и попыталась не думать об изрубленных в клочья и истекающих кровью… И все же люди упрямо продолжали выкрикивать ее имя, несмотря на страх, который внушала им сцена побоища. Домициан покрыл себя позором и навлек на свою голову гнев богов. Он запятнал себя кровью, пролитой в день общественного праздника. Такой поступок приведет к тому, что боги нашлют проклятие на весь город.
Ауриана всматривалась в чужие, но дружелюбные лица, и вдруг в ее сердце остро кольнула тревога. Марка Юлиана здесь не было. Почему? А может быть, Домициан догадался о его подлинных намерениях и умертвил его? Ее удивило ощущение ледяной пустоты в груди, возникшее при этой мысли, огромной омерзительной пустоты, которую начал заполнять страх за этого человека. Испытывать такой страх было куда хуже, чем бояться собственной смерти.
«Что со мной стало? Никогда я так не влюблялась. Я даже не знала, что такая любовь существует. Это сродни полету на такой высоте, что страшно даже посмотреть вниз на землю. Это означает отказ от последней, крохотной частички свободы, от свободы мысли. И это тоже новая страна. Фрия, убереги меня, но сначала убереги его. Да будут прокляты Судьбы, затянувшие меня в этот клубок».
Когда процессия опять возобновила движение, Домициан чувствовал себя так, словно его гордость только что растерзали зубы оскаливших свои пасти собак. Он стал обезображенным существом, телом без кожи, малейшее прикосновение к которому вызывало невыносимые страдания.
«Я даю им, народу, подарок от всего сердца, даю победу, а они швыряют мой дар назад мне в лицо, они испытывают к побежденному врагу больше симпатии, чем к своему победоносному полководцу. Если бы довелось упасть мне, они бы так и оставили меня лежать на земле и истекать кровью. Отныне пока я жив, буду награждать их за хорошее и наказывать за проступки как комнатную собачонку. Вся эта чернь — мой враг. Отныне и навсегда».
* * *
Начало смеркаться, и Диокл почти сразу потерял из виду Марка Юлиана. Запыхавшись, он остановился, чтобы перевести дух и прислонился к сырой каменной стене. В этой части старого дворца ему всегда было как-то не по себе. Неосвещенные, с низкими сводами переходы вели в никуда, шаги слышались там, где их никак не могло быть, и каждый кухонный раб, каждая служанка знали, что в этом зале часто бывает привидение, призрак женщины с сердцем змеи, любовницы отца Домициана, старой карги Каэнис, единственное достоинство которой состояло в том, что она испытывала острую неприязнь к Домициану и не боялась говорить об этом в открытую. Каким образом у его хозяина могла зародиться к ней страсть — оставалось тайной для Диокла, причем еще более загадочной, чем смерть Тита или улыбка Сфинкса.
Но вот снова эти звуки. Четкие, решительные шаги. Они быстро приближались.
— Марк! — тихо позвал он. — Нам конец!
Внезапно из ниши в стене появился Марк Юлиан, пытавшийся отыскать тайный ход к покоям Каэнис.
— Это третья смена, и они явились точно в положенное время, — прошептал Марк Юлиан. — Они свернут в сторону, не дойдя до этого места. Ты не должен был приходить сюда!
Последние слова он произнес с мягким упреком.
— Но ведь кому-то же нужно присмотреть за тобой. И к тому же и не уверен, что ты сейчас в своем уме.
Почувствовав в этом мрачном, затхлом помещении непреодолимую тягу к свету, Диокл засеменил туда, где было окно, переходившее в балкон.
— Здесь входа нет, — прошептал наконец Марк Юлиан. — Да и время у нас вышло. Они уже начали резать быков. Нам придется разбить стекло, но я знаю, как это сделать. Пошли.
Диокл вышел на балкон и обнаружил, что Марк Юлиан вскарабкался на старую, потрескавшуюся мраморную вазу, основанием которой служили головы сатиров, и сейчас стоял на сухой земле, попирая ногами остатки гиацинтов. Он осматривал небольшое застекленное окно. Стекло было толстым и мутным, явно не лучший образец работы искусного стеклодува, но и помещение, находившееся за этим окном, было всего-навсего кладовой.
— Если ты полезешь сюда, это будет означать, что ты совсем рехнулся.
— В такие критические моменты ты всегда доставлял мне утешение и покой. Подай мне кочергу.
Диокл с неохотой повиновался. Марк Юлиан постоял еще немного, выжидая, пока крики толпы, наблюдавшей за жертвоприношением, не достигнут своего апогея. Затем он размахнулся и одним ударом вдребезги разнес стекло.
211 
