8 
– Хватит дурака валять, слишком много ты пьешь.
– Только дома. Здесь меня никто не видит, кроме тебя.
– Я имела в виду не работу. Я имела в виду твое здоровье. А на твою работу мне ровным счетом наплевать.
– Вот как?
– Подумаешь, одно из управлений Форин-офиса. Все ведь знают, что это такое, и тем не менее ты должен держать рот на замке, точно какой-то преступник. Если ты расскажешь мне – мне, своей жене, – чем ты сегодня занимался, тебя уволят. Хоть бы уж тебя уволили. Так чем ты сегодня занимался?
– Посплетничал с Дэвисом, сделал несколько пометок на нескольких карточках, послал телеграмму… ах да, со мной еще беседовал этот новый офицер службы безопасности. Он знал моего кузена – они оба учились в Корпус-Кристи.
– Какого кузена?
– Роджера.
– Этого сноба из казначейства?
– Да.
Когда они поднимались в спальню, он спросил:
– Могу я взглянуть на Сэма?
– Конечно. Но он теперь уже крепко спит.
Буллер последовал за ними и, словно конфетку, оставил комок слюны на простыне Сэма.
– Ах, Буллер…
Бульдог помахал обрубком хвоста, словно его похвалили. Для боксера он был не слишком умен. Он стоил кучу денег, и его родословная, пожалуй, была уж слишком идеальна.
Мальчик лежал поперек своей тиковой кровати, положив голову на коробку с оловянными солдатиками вместо подушки. Черная нога свешивалась из-под одеяла, между пальцами ее застрял офицер танкового корпуса. Кэсл смотрел, как Сара уложила сына поудобнее, вытащила из пальцев офицера, а из-под бедра – парашютиста. Она так умело перевернула мальчика, что тот даже не проснулся и продолжал крепко спать.
– Он очень горячий, и кожа такая сухая, – заметил Кэсл.
– Так бы и с тобой было, если б у тебя температура подскочила до ста трех [около 38oС].
Сэм был много чернее матери, и перед мысленным взором Кэсла возник снимок, сделанный во время голода: маленький трупик, распростертый на песке пустыни, и стервятник над ним.
– Температура, безусловно, высокая.
– Не для ребенка.
Кэсла всегда поражала спокойная уверенность Сары: она могла приготовить новое блюдо, не заглянув в поваренную книгу, и в руках у нее все спорилось. Вот и сейчас она так резко повернула мальчика на бок и подоткнула под него одеяло, а он даже не проснулся.
– Крепко спит.
– Спит-то он хорошо – вот только кошмары его мучают.
– Он снова видел дурной сон?
– Всегда один и тот же. Мы с тобой уезжаем на поезде, а он остается один. И кто-то на платформе – он не знает кто – хватает его за руку. Но для тревоги нет оснований. Он в том возрасте, когда снятся кошмары. Я где-то читала, что это обычно бывает перед тем, как ребенку пойти в школу. Хорошо бы ему не ходить в подготовительный класс. У него там могут быть неприятности. Иной раз я чуть ли не хочу, чтобы здесь тоже был апартеид.
– Он хорошо бегает. А в Англии, если ты преуспеваешь в каком-нибудь виде спорта, неприятностей у тебя быть не может.
Проснувшись среди ночи, Сара вдруг сказала, словно эта мысль только что пришла ей в голову:
– Как странно, верно, что ты так привязан к Сэму.
– Конечно, привязан. А почему я не должен быть к нему привязан? Кстати, я думал, что ты уже спишь.
– Никакого «конечно» тут быть не может. Он же паршивец-приемыш.
– Дэвис тоже зовет его «паршивцем».
– Дэвис? Разве он знает? – с испугом спросила она. – Конечно же, не знает.
– Да нет, не тревожься. Он так называет любого ребенка.
– Я рада, что отец Сэма лежит глубоко в земле, – сказала она.
– Да. Я тоже. Ведь он, бедняга, мог в конце концов жениться на тебе.
– Нет. Любила-то я все время тебя. Даже когда зачала Сэма, все равно любила тебя. Он больше твой сын, чем его. Я старалась думать о тебе, когда он ласкал меня. Этакая холодная рыба. В университете его звали Дядя Том. Но Сэм у нас не будет холодным, верно? Будет пылким или ледяным, но не холодным.
– Что это мы вдруг заговорили об этой давней истории?
– Потому что Сэм болен. И потому что ты тревожишься. Когда я чувствую себя неуверенно, я вспоминаю, как я переживала, зная, что придется рассказать тебе про него. В ту первую ночь в Лоренсу-Маркише [до 1976 г. название столицы Мозамбика Мапуту], когда я перешла границу. В отеле «Полана». Я думала: «Он сейчас оденется и уйдет навсегда». Но ты этого не сделал. Ты остался. И мы любили друг друга, хотя внутри меня уже был Сэм.
Сейчас, годы спустя, они спокойно лежали рядом, лишь слегка касаясь друг друга плечом. Вот это, подумал он, и есть счастье, какое он порою видел на лицах чужих пожилых людей, только он-то умрет задолго до того, как Сара станет пожилой. Что-что, а старость они никогда не смогут разделить.
8 
