114 
Нежность подобралась к самому окошку и заглянула внутрь. Черт возьми, какое они имеют право чваниться и хохотать? Раз она достаточно хороша для него! Он спустился по лестнице в холл; они взглянули вверх и помычали, глядя друг на друга, как будто хотели сказать: «Ох, вот уж точно не к чему утруждать себя из-за нее».
– Допивай, – сказал один, – нечего время терять. А ты уверен, что Зоя будет дома?
– Ну конечно. Я предупредил, что, может быть, заеду.
– А ее подружка ничего?
– Темпераментная.
– Тогда поехали.
Они допили пиво и с высокомерным видом направились к двери, бросив мимолетный взгляд на Роз. Малыш услышал, как за дверью они захохотали. Они смеялись над ним. Он сделал несколько шагов по бару, им снова овладела холодная враждебность. В нем вдруг вспыхнуло желание бросить все, сесть в машину, уехать домой, а ее оставить в живых. Это был скорее приступ апатии, а не жалости – черт знает, как много еще нужно сделать и как много продумать, на сколько вопросов придется отвечать. Ему не верилось, что в конце брезжит свобода, тем более, что свободой этой ему предстояло пользоваться где-то вдали от родных мест.
– Дождь все сильнее, – сказал он.
Роз стояла в ожидании, не в силах ответить ему, она задыхалась, как будто пробежала большое расстояние… Она, казалось, сразу постарела. Ей было шестнадцать, но она выглядела такой, какой должна была стать после долгих лет замужества, рождения детей, ежедневных ссор, – смерть, у порога которой они стояли, состарила их.
– Я написала все, что ты хотел, – сказала она. Потом увидела, как он достал клочок бумаги набросал свою записку для следователя, для читателей «Дейли экспресс», для всех тех, кого называют миром.
В бар неслышно вошел двойник.
– Ты не заплатил, – сказал он.
Пока Пинки искал деньги, на нее нахлынуло почти непреодолимое чувство протеста – она любой ценой должна выпутаться из всего этого, оставить его, отказаться играть в эту игру. Он не может заставить ее убить себя, жизнь совсем не так уж плоха. Протест пришел как откровение, словно тайный голос шептал ей, что она тоже что-то значит, она – независимое существо, а совсем не единая с ним плоть. Можно ведь всегда ускользнуть… если он не передумает. Ничего ведь не решено окончательно. Пусть они поедут в машине, куда ему будет угодно, пусть она возьмет пистолет из его рук… даже и тогда… в самый последний момент… можно и не стрелять. Ничего ведь не решено окончательно… всегда есть надежда.
– Вот тебе на чай, – сказал Малыш. – Я привык давать официантам на чай. – В нем снова вспыхнула ненависть. – Ты ведь примерный католик, Пайкер, – спросил он, – ходишь в воскресенье к мессе, как положено?
– А почему бы и нет! – слегка вызывающе ответил Пайкер.
– Ты боишься, – сказал Малыш, – боишься гореть в вечном огне.
– А кто же не боится?
– Вот я не боюсь! – Он с отвращением вспомнил прошлое: звон надтреснутого колокола, ребенка, рыдающего под ударами розги, и снова повторил: – Я не боюсь… Нам пора идти, – обратился он к Роз. Затем подошел к ней, испытующе глядя на нее, приложил ладонь к ее щеке, полуласково, полуугрожающе. И спросил: – Ты ведь всегда будешь меня любить?
– Да.
Он потребовал еще одного подтверждения.
– Ты ведь всегда будешь со мной? – И когда она кивнула в знак согласия, он устало начал ту длинную процедуру, которая в конце концов должна была вернуть ему свободу.
На улице лил дождь; мотор упорно не заводился. Малыш стоял, подняв воротник пальто, и крутил ручку. Роз порывалась сказать ему, чтобы он не стоял там, не мокнул, потому что она изменила свое решение… они будут жить… любой ценой… и не смела. Она отодвигала надежду… на самый последний момент. Когда они отъехали, она сказала:
– Вчера ночью… и позавчера… ты ведь не стал ненавидеть меня за то, что мы делали?
– Нет, не стал, – ответил он.
– Хоть это и смертный грех?
Это была истинная правда – он не чувствовал ненависти даже к тому, что они делали. Это вспоминалось как нечто приятное, вызывало гордость… и что-то еще. Машина, покачиваясь, снова выехала на главную магистраль; он повернул к Брайтону. Беспредельное волнение овладевало им, как будто кто-то старался ворваться внутрь, как будто к стеклу прижимались гигантские крылья. «Dona nobis pacem». Он сопротивлялся этому, со страшной горечью вспоминая о школьной скамье, о цементной спортивной площадке, о зале ожидания на вокзале Сент-Пэнкрас, о грязной похоти Дэллоу и Джуди, о холоде и отчаянии, охвативших его на молу. Если бы стекло разбилось и хищник – кто бы это ни был – ворвался внутрь, бог знает, что произошло бы. Он почувствовал страшную опустошенность – исповедь, покаяние, причастие – и непреодолимое отчаяние; он мчался вслепую навстречу дождю. Сквозь потрескавшееся, грязное ветровое стекло ничего нельзя было рассмотреть. Какой-то автобус ехал прямо на них, но вовремя свернул вбок – Малыш вел машину не по той стороне. Вдруг он сказал наугад:
114 
