20 
«Надо было поспорить, — подумала про себя Сатурнина. — Он ничего не понял. Зациклился на своем желтом как одержимый».
— Очень интересно, — вежливо сказала она вслух.
— Правда? А вы знаете, что желтый — цвет принцессы Клевской?
— Вы читаете и французских классиков? — выдавила она из себя, чтобы не выйти из роли.
— Только тех, чьи герои носят брыжи, символ испанского гения. Так вот, герцог Немурский носит цвета принцессы Клевской, и так она узнает, что любима им. А дальше герцог наблюдает за ней, когда она в своей комнате повязывает ленты того же желтого цвета на трость, которую стащила у него. Что восхитительно — он сразу верно истолковывает ее поведение: она влюблена в него. Я убежден, что это был тот самый асимптотический желтый, который воссоздал я.
«Может быть, он все-таки понял», — подумала Сатурнина.
— Вы, на свой лад, не так уж отличаетесь от принцессы Клевской, — заключил он.
Они ступили на минное поле. И Сатурнина, сославшись на усталость, ушла по-английски.
Всю прошлую ночь она почти не спала. Теперь же наступила реакция: молодая женщина провалилась в сон, как в колодец. Утром она была способна рассуждать здраво.
«Вчера он вызывал еще больше подозрений, чем обычно. Я должна принять его систему референций, иначе никогда ничего в нем не пойму», — подумала она.
После занятий она вернулась в дом Нибаль-и-Милькара и прошлась по всем дозволенным комнатам, присматриваясь к мельчайшим деталям. Неудовлетворенность ее в результате оказалась столь глубока, что она, не удержавшись, постучала в дверь комнаты дона Элемирио.
Когда она вошла, испанец изображал из себя дирижера, хотя никакой музыки не было. «Совсем спятил», — мелькнуло у нее в голове. Он не прерывал своего занятия, пока она тщательно осматривала все уголки, заглядывала в ванную и открывала шкафы.
Вечером за ужином он сказал:
— Мне кажется, я видел вас сегодня днем.
— Да. Я наведалась во все комнаты в этом доме. Я видела золотые доспехи, коллекцию брыжей, фантастические инкунабулы. Увы, того, что искала, я не нашла.
— Попробуйте это блюдо моего изобретения: скользкий угорь на постном масле.
Сатурнина, ни слова не говоря, наполнила свою тарелку.
— Вы никогда не лжете, — сказала она. — Стало быть, вы и вправду фотограф. Я пытаюсь думать вашими мозгами, что нелегко. Если бы я была фотографом и страстно любила восемь женщин, я бы их фотографировала. Однако же я не видела ни единой женской фотографии в этом доме, да и никаких других фотографий.
— Они в темной комнате, — ответил дон Элемирио.
— Темная комната — это место, где фотографии проявляют.
— А я их там же и выставляю.
— Вы запретили входить в эту комнату.
— И в этом мое величайшее достоинство, вы не находите? Нет ничего несноснее фотографов, непременно желающих показать вам свои произведения! Если бы еще они называли это так! Но нет, они не хотят показать свои произведения, они настаивают, чтобы с ними разделили их труд. Это просто невыносимо.
— Я бы хотела посмотреть сделанные вами фотографии.
— Я же сказал вам, что это невозможно.
— И вы никогда не фотографировали ничего другого?
— Что за мысль! Конечно нет.
— Для тренировки?
— Что может быть вульгарнее понятия черновика? Я горжусь тем, что сделал за свою жизнь ровно восемь фотографий.
— По одной на женщину? И не больше?
— Ни в коем случае. Истинное доказательство любви не в том, чтобы множить образы, но создать лишь один, совершенный.
— У женщины так много лиц. Я полагаю, у любимой женщины их еще больше. Как выбрать одно лицо из множества?
— Выбор очевиден для того, кто умеет ждать.
— Вы очень загадочны. Настанет и мой черед, не так ли?
Дон Элемирио вздрогнул:
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы то и дело повторяете, что любите меня. Значит, вы меня сфотографируете. Таким образом, ваш метод работы я рано или поздно узнаю на собственном опыте.
Повисла пауза.
— Вам не обидно, что никто не увидит эти фотографии?
— Если бы мне было обидно, я бы их не прятал, и вы же знаете, что самый скверный момент во время общения — это когда достают семейный альбом.
— Потому что фотографий чересчур много. У вас их всего восемь.
— Восемь поводов услышать глупые замечания.
— А если я — идеальный зритель?
— Даже будь оно так, мне это ничего не даст.
20 
