Последние отзывы

  103  

— Где она будет жить, пока Дино воюет? — спросила Сандра.

— Об этом он не пишет.

— Орнелла может вернуться в Лонтано, к нам. Она не беременна? Я мечтаю о внуках!

— Думаю, сын сообщил бы нам, если б его жена ждала ребенка.

— Дино не знает, что с Джулио? Они не встречались?

— По-видимому, нет.

— Надо поскорее написать Джеральдо. Я сам отвезу письмо в Аяччо, — решил Леон и повернулся к младшему сыну. — Слышишь, Данте? Я возьму тебя с собой!

Тот равнодушно кивнул. Он давно не видел родителей столь взволнованными и окрыленными. Еще бы! Дино жив, здоров, он прислал письмо! Старший брат женился на той, кого полюбил, и, наверное, счастлив.

Эта мысль не доставила Данте никакой радости. Он ощущал себя забытым и никому не нужным.

Настоящему корсиканцу стыдно страшиться гибели, однако еще позорнее бояться жизни. Жители острова редко размышляют о той и другой, несмотря на то, что на Корсике жизнь и смерть всегда идут рука об руку. И все-таки в этот день Данте Гальяни твердо решил, что он хочет умереть.

С некоторых пор у Андреа Санто появилась скверная привычка: он не смотрел людям в глаза. Если к нему обращались, он стоял, потупившись и крепко сжав губы. Зато если невзначай поднимал взор, по спине собеседника невольно пробегал холодок.

По ночам Андреа размышлял о свободе. Он не знал, удастся ли ему выдержать долгие годы заключения, и все-таки начинал строить планы. После встречи с Аннетой Моро Андреа казалось, что он знает, куда пойдет и что станет делать, когда выйдет из тюрьмы. Иногда ему чудилось, будто настоящее — это мрачная яма, находящаяся здесь, на земле, тогда как будущее похоже на звездное небо. Он только не знал, как перекинуть мост между светом и тьмой, где отыскать лестницу, что ведет наверх!

Напарник Андреа, Гастон Морель, продолжал издеваться над юношей. Перед сном он обычно говорил:

— Ты напрасно мечтаешь о воле. Тот, кому довелось стать каторжником, никогда не сможет сделаться обычным человеком! Когда ты окажешься на свободе, тебе выдадут желтый паспорт и определят место поселения. Не беспокойся, не в Париже, а в какой-нибудь дыре. Отъедешь на двадцать лье и снова угодишь в тюрьму! Тебе придется униженно кланяться любому жандарму, ты никогда не найдешь работу, тебя станут презирать и бояться и будут отовсюду гнать, ибо свобода бывшего каторжника — это тюрьма с решетками из человеческой ненависти! Самые близкие люди отвернутся от тебя, с тобой не ляжет ни одна шлюха, потому что не захочет быть прирезанной, да и заплатить тебе будет нечем! Человек, которого слишком долго держали взаперти, опасен для окружающих! Для того, чтобы выжить, тебе вновь придется воровать и убивать! Зачем ты читаешь книжки? Лучше научись играть в карты или кости — нашему брату это всегда пригодится.

— Если я научусь, — однажды спросил Андреа, — на что мы сыграем?

Гастон коварно прищурился и ткнул пальцем в книгу.

— На твою дамочку, с которой ты не устаешь миловаться! Если проиграешь, отдашь ее мне, и я использую ее так, как мне надо!

— А что могу попросить я?

— Все что угодно, потому что ты все равно не выиграешь!

После таких разговоров Андреа ощущал себя потерянным и больным. Он ни разу не получил весточки с воли, не говоря о вещах или деньгах, и не знал, живы ли те, кого ему пришлось покинуть, помнят ли они о нем. В минуты отчаяния ему начинало чудиться, что у него нет и не может быть будущего. Он был лишен возможности строить свою жизнь так, как ему хотелось, единственное, что он мог, — это постараться хоть как-то сохранить свою душу. А еще — ждать.

Ожидание обещало быть долгим. Номер триста четырнадцать, Андреа Санто, должен был выйти на свободу в 1816 году в возрасте двадцати шести лет. Осенью 1807 ему исполнилось семнадцать.

Незадолго до этого узники снова тянули заветный жребий. Разумеется, такие сборища на каторге запрещались, однако и здесь были охранники, пуще всего думающие не о тюремных правилах, а о выгоде. К сожалению, купить свободу было нельзя. Зато ее порой удавалось выиграть у судьбы.

Кувалда раздал каждому из присутствующих по тонкой соломинке, одна из которых была наполовину короче остальных. Угрюмые, суровые, многое повидавшие люди, сердца которых были испещрены невидимыми рубцами, а души зачерствели, затаили дыхание, а потом в толпе каторжников пронесся дружный вздох, напомнивший шум большой волны.

  103