очень нудно 
39 
Летчик достал свои бумаги. По подсказке Рамоны Мазур расписался на двух своих и двух авиаторских, то же сделал и красавчик. Бумаги поделили — Мазур отдал две своих, но получил взамен одну от летуна. Тот с прежней лихостью отдал честь, четко повернулся через левое плечо и скрылся в самолете.
— Ну, видел? — хмыкнула Рамона. — Живое воплощение извечного мужского превосходства…
— Пожалуй, — сказал Мазур.
Она многозначительно улыбнулась:
— Поедем заниматься более приятными делами?
— Поедем, — сказал Мазур….
Прощались на рассвете, около калитки, в ее открытом джипе. Получив длинный сочный поцелуй, Мазур, как и в прошлый раз, не смотрел вслед уносившемуся джипу, но, притворяясь, будто безмятежно курит, профессиональным взглядом окинул окрестности. Поблизости имелось как минимум четыре дома, из окон которых можно даже без бинокля наблюдать за происходящим у калитки, без труда зафиксировав недвусмысленные признаки аморалки. Вряд ли сам Рогов снизойдет до того, чтобы торчать у окна, дожидаясь возвращения Мазура к родным пенатам, но у него наверняка найдутся в подчинении прыткие лейтенанты из той же системы, озабоченные карьерным ростом…
Затоптав окурок, Мазур открыл калитку. Как он и ожидал, на лавочке сидел Лаврик.
— Присаживайся, — сказал он, похлопав по скамейке. — А то, наверное, коленки подкашиваются? Этакая зая любого устряпает. Ты не хмурься, я исключительно из зависти. Ну, как? Ограничилось вульгарной эротикой, или было что-то интересное?
— Было, — сказал Мазур.
Лаврик слушал со своим обычным безучастным видом и не задал ни одного вопроса. Только когда Мазур заявил, что это все, спросил небрежно:
— Сколько было ящиков? Как выглядели? Уж такие-то вещи ты должен был запомнить, учили на совесть…
— Семнадцать ящиков, которые я назвал бы «длинными», — не задумываясь, ответил Мазур. — Длина не менее полутора метров, ширина приблизительно полметра, такая же высота. У меня создалось впечатление, что в них упаковано что-то не легче кирпичей — солдаты их таскали по двое, и видно было, что им тяжело. Четыре ящика — кубические, со стороной примерно в полметра. На каждом из двадцати одного — одна и та же маркировка, явно нанесенная по трафарету. У тебя блокнот с ручкой есть?
— Как же без них…
— Давай. В черном треугольнике черная буква «О», под ней — четыре латинских буквы — видимо, аббревиатура, хотя кто его знает — и три цифры через тире. На тех сторонах, что я не видел, могла быть другая маркировка, но тут уж… Пою только о том, что вижу. В кубических явно было что-то легкое, их хватали по одному, без усилия забрасывали на плечо…
— И не единой бумажки у тебя, конечно, не осталось?
— Конечно, — сказал Мазур. — Она все у меня забрала, не мог же я просить одну на сувенир. Не те это бумажки, чтобы раздавать их как сувениры…
— Да уж… — задумчиво сказал Лаврик. — Значит, девочка выдвинула тебя вперед, потому что не хотела в очередной раз быть объектом снисходительно-насмешливого к себе отношения со стороны горячих латиноамериканских мачо… Какая нервная, впечатлительная девочка, словно она гимназистка, а не капитан спецуры… Тебя такая мотивировка убеждает?
Мазур вспомнил лицо Рамоны, когда она стреляла в водителя той машины — жесткое, совершенно спокойное, губы плотно сжаты, в глазах ледяное безразличие к чужим судьбам… Сказал тихо:
— Не убеждает. Я же помню, с каким лицом она хлопнула того водилу… Девушка с таким складом характера постаралась бы не уходить в сторонку, а жестко поставить на место всяких драных мачо…
— Пожалуй… — сказал Лаврик. — Ну что, будем играть в проницательного Шерлока Холмса и туповатого доктора Уотсона, которому все нужно разжевывать? Или у тебя самого есть кое-какие соображения, как называется то, во что тебя впутали?
— Ну… — сказал Мазур, ощутив нечто вроде тягостной тоски. — Если подумать…
Лаврик цепко глянул на него:
— Соображения у тебя есть, но ты не хочешь их называть вслух. Потому что это поперек души. Потому что это — Куба. — Он тихонько пропел: «Куба, любовь моя, остров зари багровой…» Я прекрасно понимаю, мы с тобой одногодки, одни песни пели, одни портреты носили, только со времен революции, Кирилл, прошло едва ли не двадцать лет, а печальный опыт человечества нас учит: когда революционные штормы стихают и начинается более-менее спокойная жизнь, на поверхность всплывает… разное… Так как бы ты все это назвал?
39 
