27 
Ну ничего, теперь, когда отцу стало значительно лучше, он постепенно обретет свой былой физический облик и работоспособность, утешала себя Теодора, снова станет собой — властным, уверенным, и она знала: именно этого ей не хватало все эти тяжелые месяцы его болезни. Домочадцы привыкли, что он руководит всем, что бы они ни делали. А тут словно сокрушили могучий дуб, укрывавший от непогоды. Он был для дочери и непобедимой крепостью, за стенами которой она могла спрятаться от любого условного неприятеля.
Мать, подумала Теодора, будь она сейчас жива, устыдилась бы дочери за ее неспособность вести дела, и надо дать себе слово стать твердой в поступках, во всяком случае, начать вырабатывать в себе это качество.
Путь был неожиданно и на редкость долгим для такого относительно небольшого расстояния, какое они должны были покрыть от Лондона до замка Хэвершем.
Лошади, которых впрягли им в карету при надзоре мистера Левенштайна, поначалу были резвы и полны задора, но внезапно с неба посыпался мелкий дождь, быстро перешедший в ливень, дорога мгновенно размокла, превратившись в густое месиво, так что продвигаться по ней с прежней скоростью стало весьма затруднительно. Потом дорога приобрела вид тропы, петлявшей среди камней, и лошади не только резко замедлили бег, но и изрядно выдохлись. Они пошли шагом, отфыркиваясь и тряся гривами. Мало того, кучер был новичок в этих местах и потерял направление. Какое-то время ушло на то, чтобы выйти на верный путь. Встречные мужики, что им попадались и у кого они пытались выведать, куда им ехать, по всему было видно, не знали, где тут загадочный замок Хэвершем, но вместо того, чтобы честно признать это, глубокомысленно и уверенно посылали их из одного конца бездорожья в другой… Карета, покачиваясь на мягких рессорах, разворачивалась и следовала «уточненным» данным. Что ж, на этом отрезке пути к Хэвершему гостеприимство мистера Левенштайна не действовало. Всемогущий ловец наживы не мог загнать в свои силки солнечную погоду и предупредительно ею снабдить отъезжающих, его в этом лоте обошел вездесущий в Англии дождь, а договориться с погодой ни за какие деньги не мог даже мистер Левенштайн. Обеспечить комфорт дорогим гостям наперекор британской строптивой стихии он был не в силах.
— Никогда не знаешь, чего ждать от погоды и от дороги, — заметил Джим, заглянув к Теодоре в окно кареты и поплотнее прикрываясь накидкой.
На место они прибыли в половине седьмого, когда солнце, выглянувшее после дождя из-за туч, клонилось к горизонту — золотым шаром на синей полоске неба. Теодора не увидела, а скорее почувствовала: карета свернула с одного грунта на другой и покатила быстрее. Теодора выглянула в окно. Карета как раз въезжала через массивные ворота в дубовую аллею. Приехали!
Девушка осторожно положила руку на руку отца.
— Папа, проснись! — прошептала она. — Мы приехали!
— Что? Что такое? — в голосе отца звучали растерянность и тревожное недоумение внезапно разбуженного человека, который еще не вынырнул из страны снов, и реальность от него далека.
— Мы в замке Хэвершем, папа! Мы в поместье, и карета вот-вот остановится!
— Уже пора бы, — внятно пробормотал отец, садясь и возвращая лацканы пальто на место.
Теодора подумала то же самое, но была занята тем, что расправляла ленты на шляпке и оглаживала юбку — в надежде, что та не слишком помялась. Ведь каждый, кто сейчас бросит на нее взгляд, непременно отметит про себя, как и во что она одета. Представление мистера Левенштайна, когда перед их глазами промелькнуло столько прекрасных вещей, да и весь его дом, оказало на нее заразительное воздействие.
Ей страстно хотелось сейчас, чтобы на ней была не изрядно поношенная шалька с узором пейсли (индийского огурца), а элегантная шелковая мантилья какого-нибудь глубокого сине-зеленого с переливами тона — шелка шанжан. И чтобы, когда она сбросила бы мантилью, белизну ее плеч оттеняли брюссельские кружева… И не потому, что этого требовала нынешняя мода, а просто ей очень хотелось быть женственной и прекрасной. Да, это была ее давняя тайна, мечта, навеянная полотнами великих художников, но она прятала ее от самой себя, не признаваясь в этом никому.
Жить среди всей этой красоты и не хотеть самой быть красивой — могло ли быть такое возможно? Особенно для Теодоры — с ее восприимчивостью к прекрасному? Но вместо исполнения тайных желаний она глотала едкую горечь суровой действительности, сдобренную самоиронией. Однако после пребывания у мистера Левенштайна на самоиронию она была не способна. Она готова была открыто сделать признание: ей невыносимо хочется жизни красивой и элегантной. Ах, как хочется ездить «на воды» — такой отдых в последние годы сделался почти обязательным элементом светского времяпрепровождения с его театральными представлениями и концертами. Разумеется, у них не было денег, чтобы рассеивать их на удовольствия, и ей оставалось лишь тешить душу мечтами, смиряя разумом женское естество, которое так некстати вдруг требовало к себе внимания, а благодаря стараниям доброго мистера Левенштайна, о последствиях каковых он даже не ведал, озабоченный комфортом своих гостей, и подавно разбушевалось. Да и разве природа спрашивает, когда заявлять о себе во весь голос?..
27 
