57 
— Это очень… очень… подло.
— Нечестно и непоправимо, — согласился граф. — Но мы женаты, Теодора, и, как говорят во время венчания, будем вместе, «пока смерть не разлучит нас».
Наступила тишина.
— Вот почему я не могу предложить тебе ничего, кроме моего сердца, которое уже твое, — после паузы сказал граф.
— И мое сердце… принадлежит… тебе.
— Ты это говоришь всерьез? Это действительно так?
— Я люблю… тебя! — ответила Теодора, вложив в слова всю свою убедительность. — Я любила тебя еще до того, как ты… объяснился… и рассказал мне все… А теперь я люблю тебя так, как… не считала возможным любить… И я люблю человека, который… смел и честен… и добр!
Граф сделал жест рукой, словно прося Теодору остановиться.
— Ты говоришь мне это, зная, что Шейла Терви моя любовница?
— Не терплю пошлости, — честно признала Теодора, — но, возможно, она… помогала тебе… забыться…
— Я знал, что ты так подумаешь! — воскликнул граф. — Только у тебя есть инстинкт, который говорит тебе правду. Да, она и ей подобные помогали мне забыться все эти годы.
Он помолчал.
— Такие шейлы терви были у меня в Риме, Венеции и почти в каждой части света, куда я ехал со своей женой, которая безустанно бредила и оплакивала другого мужчину.
Мука в его голосе вырвала у Теодоры возглас:
— Ты не должен так говорить! Не могу это слышать! Я могу понять, как блистательно ты держался, с гордостью, которой восхитился бы мой отец, но ненавидеть, быть… циничным, озлобленным… это наносит урон нашей… любви.
Она еле удерживалась от слез, и последние слова дались ей с трудом, но граф их услышал.
— Наша любовь! Твоя и моя!
— Д… да…
— О, моя драгоценная маленькая Мадонна, если бы я только мог сказать тебе, что для меня означает слышать, как ты произносишь это, и знать, что мир, в котором я живу, не так невыносим, как был последние несколько лет. Едва увидев тебя, я понял, что это знакомство перевернет мою жизнь. Но подумал, что, должно быть, явилась греза — ведь ты сошла с моей картины и пришла ко мне, когда я больше всего нуждался в тебе.
— Ты… в самом деле… так чувствовал?
— И гораздо больше, чем могу описать словами. — Его голос смягчился. — Но что я могу предложить тебе? Ничего. Я необратимо прикован к женщине, которая меня ненавидит и которая, согласно словам врачей, вполне может меня пережить!
Теодора не поняла, а скорее услышала, как кто-то вместо нее говорит, будто слова пришли к ней откуда-то свыше:
— У нас остались… две вещи.
— Какие?
— Вера и… наша любовь.
— Вера? — переспросил граф.
— Вера в то, что однажды… каким-то образом… милостью божией… все наладится, и мы… сможем быть… вместе.
— Ты действительно в это веришь?
— Это не то, во что я… верю, — поправила Теодора, — это то, что я знаю. Чувствую это сердцем и знаю это умом, даже вопреки логическим доводам. Я уверена в этом, потому что… ты — это ты… и я — это я… и потому что, когда ты… прикасаешься ко мне, я чувствую, что мы… единое целое.
Граф задержал дыхание.
— За то, что ты это сказала, и преклоняясь пред совершенством, я хочу встать перед тобой на колени. Обещаю тебе, дорогая, я буду верить, как ты, что однажды мы будем вместе и страдания прекратятся.
Он наклонился к ней и стал целовать ее руки. Затем он поднялся на ноги и помог ей встать. На мгновение влюбленные замерли, глядя друг на друга. Сама собой Теодора оказалась в его объятиях, и он целовал уже ее губы. Это было предрешено — волею судьбы суждено им с момента сотворения мира.
Ощутив губы графа на своих губах, Теодора уверилась, что была права, осознав себя с графом единым целым. Поцелуй был поначалу нежным, в нем было нечто благоговейное, как будто для графа она была святыней и воплощением идеала, не человеком, а божеством.
Потом его поцелуй стал более властным, более требовательным, хоть не терял нежности. Он целовал ее и целовал… до тех пор, пока Теодора не услышала райскую музыку. Красота всего мира сосредоточилась для нее здесь, и частицей ее был граф, его руки и губы. И что бы ни произошло в будущем, она не сомневалась — они не потеряют друг друга, ибо двое по сути нераздельны. Мир вращался вокруг них, и не было времени, а только вечность…
Это было так восхитительно, так чудесно, что все ее тело, казалось, ожило и трепетало в блаженстве. Когда граф наконец от нее оторвался и поднял голову, Теодора могла лишь молча смотреть на него с любовью и чувствовать, что он вознес ее в рай.
57 
