219 
— За Него!
И с нежным обожанием они пили за, вероятно, жесточайшего убийцу в истории человечества.
Говорят, что после смерти Наполеона на протяжении десятилетий старые солдаты собирались в тавернах и кабаках и тайком поднимали стаканы за Другого. Это были остатки Великой Армии (чьи героические подвиги не привели ни к чему, если не считать уничтожения почти целого поколения мужчин), калеки, потерявшие здоровье и перенесшие невообразимые страдания. Ну и что, зато у них была Мечта.
У Джонни бывала еще одна посетительница. Она спускалась с рук Маруши, или Берты, или Шанталь и бежала к нему.
— Бедненький маленький Джонни.
— Это же твой дедушка! Его нельзя так называть.
Но малолетняя фея не обращала на благоразумные слова взрослых никакого внимания, она гладила старые, сморщенные щеки и напевала свою песенку:
— Это мой миленький дедуля, это мой бедненький Джонни.
Союз Колина и Софи произвел чудо, все чувствовали это. Старшие дети, Уильям, Умник и Зебедей, играли с девочкой деликатно, почти смиренно, словно общение с ней — это привилегия, дарованная им Селией.
Или они все сидели за столом, Руперт и Фрэнсис, Колин и Уильям, Умник и Зебедей и — довольно часто — Софи, за вечерней общей трапезой, которая могла длиться часами, и вдруг вбегало дитя, не желающее ложиться спать. Малышка хотела быть рядом с ними, но не сидеть на руках или на коленях. Она была погружена в свою игру, доверительно говорила сама с собой на разные голоса, которые взрослые уже научились различать.
— Вот Селия, да, вот она, это Селия, а вот моя Фрэнсис, а вот мой Умник…
Крошечная девочка в миниатюрных ярких одежках, ведущая бесконечные разговоры, не нуждаясь ни в ком, — хватит кусочка ткани, или цветочка, или игрушки, чтобы изобразить персонаж в воображаемой ею пьесе, — она была так прекрасна, что взрослые умолкали и сидели, глядя на нее, умиленные, зачарованные…
— А вот мой Уильям… — Девочка протягивала руку, чтобы коснуться его, убедиться, что он здесь, но смотрела не на Уильяма, а на цветок или игрушку. — И мой Зебедей…
Колин поднимался, такой неуклюжий и громоздкий рядом с дочерью, и вставал около нее, смотрел сверху.
— А вот — вот Колин, мой Колин, да, это мой папочка…
Колин, со слезами на щеках, наклонялся к Селии, словно вся его сущность переполнялась почтением, и протягивал к ней руки со стоном:
— Фрэнсис, Софи, вы когда-нибудь видели что-нибудь подобное…
Но маленькая девочка не хотела, чтобы ее отрывали от игры и брали на руки, она уворачивалась и пела для себя и про себя:
— Да, мой Колин, да, моя Софи, и да, вот мой бедненький Джонни…
219 
