очень нудно 
8 
— Я должна была рассказать. — Она не могла оторвать взгляда от сплетенных рук. — И он знал, что ты едешь сюда.
Он дернулся. Быстро взглянув ему в глаза, Рэйчел застыла, парализованная темным пламенем, бушующим в них.
— Кто ему сказал?
— Я.
Она не знала, как он отнесется к этому признанию. В конце концов, именно из-за нее и ее матери он оставил этот дом и больше четырех лет не видел отца.
— Спасибо.
Простота и искренность этого ответа тотчас напомнили Рэйчел одну давнюю ночь и слова, которые он тогда говорил, обещания, которые давал и которым она верила — глупо, наивно, слепо.
— Я сделала это ради Грега. — На последнем слове голос у нее дрогнул. — Он много значил для меня. В конце концов, он был мне вместо отца.
Слезы снова потекли у нее по щекам.
— Рэйчел… — начал Габриэль, но она не дала ему говорить — он мог разрушить, по-медвежьи растоптать с таким трудом налаженный хрупкий мир между ними.
— Честно говоря, я никогда не скучала по моему настоящему отцу — он умер, когда мне было три года. Поэтому нельзя сказать, что Грег заменил моего отца. Нет, он просто заполнил пустоту в моей жизни. И пока он не появился, я и не догадывалась, как эта пустота огромна.
В шестнадцать лет она думала, что и Габриэль заполнит пустоту в ее жизни. Что он будет частью семьи, которой у нее никогда не было. Потом появились и другие надежды… Сейчас от них уже ничего не осталось.
— Он был так добр ко мне…
— Он заботился о тебе.
Что-то переменилось: мир между ними растаял, испарился, и от Габриэля вновь исходило нервное, электризующее напряжение.
— Габриэль?
Из его груди вдруг вырвался странный, сдавленный звук — не то вздох, не то стон или даже отчаянный, нервный смех.
— Ради Бога, Рэйчел, иди сюда!
Вероятно, именно это ей было сейчас нужно — дерзкое, не допускающее возражений объятие и чувство, что только он, Габриэль, может понять ее. Всякая способность сопротивляться оставила Рэйчел.
С того самого момента, когда впервые на них обрушилась весть о катастрофе, Рэйчел пришлось быть сильной ради матери — поддерживать ее, общаться с властями, выполнять необходимые формальности и противостоять натиску прессы. Для собственного горя времени не было.
И вот появился человек, сильный и надежный, в чьи руки она может передать всю лежавшую на ней ответственность, на чье плечо можно опереться, зная, что он не подведет. Она впервые уступила горю, которое сумела на время загнать внутрь, и теперь позволила ему вырваться мучительными рыданиями, излиться слезами, намочившими его безупречно белую рубашку.
А Габриэль просто обнимал ее, просто позволял ей рыдать. И ждал. Ждал, пока буря утихнет, рыдания с последним, тяжким вздохом прекратятся и она, обессиленная, положит голову ему на плечо.
— Лучше? — тихо спросил он, и Рэйчел только молча кивнула.
Намного лучше. Настолько лучше, что она не может даже передать словами. Это был тот, прежний Габриэль, кумир ее ранней юности, которого она боготворила, обожала в муках первой девичьей страсти, который стал необходимой частью ее жизни с того незабываемого первого момента, когда она вместе с матерью переступила порог дома Грега Тирнана.
— Намного лучше, — шмыгнув носом, пробормотала она. — Благодарю.
— Нет проблем.
Это было сказано уже совсем другим тоном. Изменилось и то, как он обнимал ее. Каждая мышца его сильного тела словно туго натянулась. Сердце под ее щекой стучало уже не так ровно и спокойно, как мгновение назад. Нет, оно бешено колотилось.
И вдруг с ослепляющей ясностью Рэйчел поняла, что не ее порывов он боялся, а своих собственных. Себя он сдерживал, в себе подавлял импульс, изо всех сил стискивая ее в объятиях.
— Габриэль?
Она запрокинула голову и заглянула ему в глаза — и неожиданно время заскользило вспять, в другой день — или в другую жизнь, — когда она посмотрела в эти темные глаза и увидела то, что назвала любовью.
Точнее, она думала, что это любовь; потом, много позже, поняла, как это называется на самом деле. Можно запрятать это ощущение в нарядную упаковку, скрыть за эвфемизмами «желание» или «страсть», но, если называть вещи своими именами, это была все та же первобытная жажда самца.
Однако сейчас перед ним стояла не та легковерная девочка, которой он смог однажды добиться. Теперь она отчетливо видела, что происходит, и это произвело эффект ледяного душа. Больше того, она вдруг поняла, до какой степени сама виновата в происходящем: она позволила Габриэлю разрушить ее оборону, не сдержала клятву, которую дала себе много лет назад. Тогда она пообещала себе, что этот человек больше никогда не причинит ей боль; что, вооруженная ненавистью, она не даст слабины, не допустит ни одной щели в той стене, которую воздвигла вокруг себя.
8 
