91 
На протяжении всех этих холодных дней я ожидала новостей. Иногда я слышала, как мой муж ходит взад и вперед в своей комнате — его поместили в помещение прямо над нами.
20 января член Коммуны посетил меня и сказал, что я вместе с детьми и золовкой могу навестить своего мужа.
Страшное предчувствие охватило меня, когда я это услыхала, так как поняла, что это означает.
Они приговорили моего мужа к смерти.
Я не могу забыть вид комнаты со стеклянной дверью. Четыре стражника стояли у печки. Свет единственной керосиновой лампы слабо освещал комнату. Когда я вошла, держа дофина за руку, король поднялся с грубого тростникового стула, подошел ко мне и обнял.
Я молча прильнула к нему. Что могли сейчас значить слова, если бы даже я и смогла что-то вымолвить?
Я заметила, что Елизавета тихо плачет, и моя дочь вместе с ней. Громко зарыдал дофин, и я почувствовала, что сама больше не могу удержаться от слез.
Людовик пытался успокоить нас. Сам он почти не проявлял никаких эмоций, ему просто тяжело было видеть наши страдания.
— Иногда случается, — сказал он, — что короля просят ответить за прегрешения его предков.
Я не могу забыть его в коричневом верхнем платье и в белом жилете, волосы слегка припудрены, выражение лица почти извиняющееся. Он уходил и оставлял нас одних в этом ужасном мире — вот что его беспокоило.
Чтобы успокоить нас в горе, он рассказал о суде, как ему задавали вопросы, на которые он не смог ответить. Он заявил, что никогда не намеревался причинить кому-либо зло. Он любил свой народ, как отец любит своих детей.
Он казался глубоко пораженным, когда рассказывал нам, что среди его судей был его кузен герцог Орлеанский.
— Если бы не мой кузен, — сказал он, — то меня не приговорили бы к смерти. У него был решающий голос.
Он был озадачен, никак не мог понять, почему его кузен, бывший так близок к нему, неожиданно возненавидел его до такой степени, что жаждал его смерти.
— Я всегда ненавидела его, — сказала я. — С самого начала я поняла, что он враг.
Но мой муж мягко положил свою руку на мою и умолял меня отбросить ненависть, попытаться смириться. Он хорошо знал мою гордую душу, но я поняла одну вещь: если настанет мой черед и я смогу так же храбро встретить свою смерть, как он, то я буду благословенна.
Бедный маленький Луи-Шарль понял, что его отец должен умереть, и дал выход своему горю.
— Почему? Почему? — спрашивал он сердито. — Ты хороший человек, папочка. Кто хочет тебя убить? Я сам убью их, я…
Муж поставил мальчика между своих колен и сказал серьезно:
— Сын, обещай мне, что ты никогда не будешь стремиться отомстить за мою смерть.
Губы сына сжались в упрямую линию, которую я так хорошо знала. Но король поднял его, посадил на колено и сказал:
— Слушай. Я хочу, чтобы ты поднял руку и поклялся, что выполнишь последнее желание своего отца.
Мальчик поднял руку и поклялся любить убийц своего отца.
Настало время королю покинуть нас. Я вцепилась в него и спросила:
— Увидим ли мы тебя завтра?
— В восемь часов, — ответил мой муж спокойно.
— В семь! Пожалуйста, пусть это будет в семь.
Он кивнул и попросил обратить внимание на нашу дочь, которая была без сознания. Сын подбежал к стражникам и стал умолять их отвезти его к господам в Париж, чтобы он смог попросить их не давать умирать папочке.
Мне ничего не оставалось, как только взять его на руки и попытаться утешить, затем я бросилась на кровать и лежала рядом с детьми. Елизавета же склонилась у кровати на колени и стала молиться.
Всю ночь я провела без сна, дрожа в своей постели.
Я встала рано утром, ожидая его, но он не пришел.
К нам пришел Клери.
— Он боялся, что это слишком расстроит вас, — сказал он.
Я села и стала прислушиваться, думая о муже, о нашей первой встрече и о той, которая, как я сейчас поняла, была последней.
Я не замечала, как идет время. Я оцепенела от горя и неожиданно услышала барабанную дробь, крики людей.
Под моим окном часовой закричал:
— Да здравствует Республика! И я поняла, что стала вдовой.
Глава 13. В ожидании
Дорогая Софи, ты, вероятно, уже знаешь об ужасном несчастье, о переводе королевы в тюрьму Консьержери и о декрете этого подлого Конвента, по которому она предается Революционному трибуналу. С этого момента я уже не живу, разве это жизнь — существовать, испытывать такие муки. Думаю, что если бы я смог что-нибудь сделать для ее освобождения, то страдал бы меньше. Но ничего не делать, только просить всех о помощи — это ужасно… Я отдал бы жизнь ради ее спасения, но не могу сделать этого; величайшим счастьем для себя почел бы умереть за нее…
91 
