697. Ал. П. ЧЕХОВУ

12 или 13 октября 1889 г.

Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма, т. II, стр. 413–414.

Датируется по ответному письму Ал. П. Чехова от 15 октября 1889 г. (Письма Ал. Чехова, стр. 233–234) и фразе: «Когда приедет Суворин?», из которой видно, что это письмо написано раньше, чем письмо 698.

… для новой книжки ~ рассказ «Житейская мелочь». — Эта книга под названием «Хмурые люди» вышла в издании А. С. Суворина в 1890 году. Рассказ «Житейская мелочь», напечатанный в «Новом времени», 1888, №№ 4404 и 4408, 3 и 7 июня, вошел в книгу под другим названием — «Неприятность».

Когда приедет Суворин? — Ал. П. Чехов ответил: «Суворин приехал несколько дней тому назад». До письма Ал. П. Чехова уже было получено письмо А. С. Суворина, извещавшего Чехова о своем возвращении в Петербург. См. письмо 698.

Твой посаженый папаша держит экзамены. — М. П. Чехов (он был посаженым отцом на венчании Ал. П. Чехова с Н. А. Гольден в июле 1889 г.) в октябре 1889 г. сдавал государственные экзамены на юридическом факультете Московского университета.

… забраковала мою новую пьесу. — См. примечания к письму 698 ^* .

698. А. С. СУВОРИНУ

13 октября 1889 г.

Печатается по автографу (ГБЛ). Впервые опубликовано: Письма, т. II, стр. 408–411.

Год устанавливается по сообщению, что пьеса «Леший» забракована.

… написал я повесть — «Скучная история».

… написал ~«Лешего»~ уничтожив всё, написанное весной. — О первой редакции пьесы «Леший» см. в примечаниях к письму 668 ^* .

Пьеса забракована. — Чехов узнал об этом от П. М. Свободина, который написал ему 10 октября 1889 г.: «Не знаю, с чего начать, милый Antoine, это подлое письмо, писать которое, как Вы сейчас поймете, мне не особенно хочется.

Письмо Ваше о поправке в IV действии я аккуратно получил вчера, 9-го, как Вы предполагали. Целый день занимаясь приготовлением к чтению пьесы, отправился я во всеоружии к 8 ч. к директору, где застал только одного Григоровича, беседующего со Всеволожским. Сейчас же, впрочем, явились Потехин и Сазонов. Я стал читать. С большим вниманием слушали первый акт, который я увлеченно читал 45 минут. Замечания относительно живых лиц, характеров, талантливости автора перемешивались с суждениями об отсутствии действия, длиннотах и проч. Читаю второй акт. Получается большое впечатление, это приписывается также и тому, что я прекрасно передаю автора… (пожалуй потому, что я сам чувствовал, что был в ударе). Третий акт, вся его буря, один за другим монологи профессора, Лешего, Войницкого и самый финал акта повергли моих слушателей в какое-то недоумение. „Хорошо, поразительно хорошо но до такой степени странно“, — говорили они, — „повесть, прекрасная повесть, но не комедия“… Остался один четвертый акт, чтением которого я уже не столько увлекался, предвидя приговор пьесе импровизированного комитета. Кончилось чтение. Григорович загорячился… „странно, для представления на сцене в таком виде невозможно“, он „любит Вас, как родного сына“, „так писал Достоевский“… „это что-то такое между „Бесами“ и „Карамазовыми“, сильно, ярко, но это не комедия“. Что говорил я на всё это — предоставляю Вашим догадкам. Остальные три слушателя отзывались спокойнее, как о решенном деле, не переставая признавать достоинства, которые непонятным образом становились недостатками пьесы для представления. Мы разошлись позже 12 часов. Я остался последним, заговорившись с директором. Убеждая меня не ставить пьесу, он с большим участием и сочувствием сказал мне, что я, как первый по очереди бенефициант, могу повредить и себе и товарищам-бенефициантам, поставивши „Лешего“: приедут великие князья, он знает их взгляды и вкусы, эта пьеса опять отобьет у них охоту ездить в русский театр… Услыша суд такой, Ваш бедный Поль Матиас вспорхнул и полетел… полетел домой с таким тяжелым чувством в душе…, да что толковать! Милый Antoine, если б мы с Вами были французы и был бы у нас какой-то Antoine, имеющий Théâtre libre <Свободный театр>, то мы не стали бы спрашивать, что нам делать с тем, на что положено столько труда, таланта, души и ума!» (Записки ГБЛ, вып. 16. М., 1954, стр. 206–207). В тот же день вечером Свободин написал Чехову, что он совсем отказывается от бенефиса (там же, стр. 207–208). Свободин писал также В. М. Лаврову: «„Леший“, за которым я ездил в Москву, хлопотал, влез в новый долг для поездки, поднял на ноги цензора, театрально-литературный комитет, директора — этот „Леший“, которого я жаждал поставить в бенефис мой, не годится для представления на сцене, не годится, по мнению импровизированного комитета (директор, Григорович, Потехин, Сазонов и я), потому, что в нем нет крыловских эффектов, пережеванных положений и лиц, глупых, бездарных пошлостей, наводняющих теперь Александринскую сцену. Он скучен, растянут и странен, как и всё даровитое и глубокое перед судом ничего не смыслящих людей. Я и сам скажу, как говорил тебе в Москве еще, что „Леший“ не комедия по форме, но живые лица, живая речь и характеры таковы, что вся александринская дребедень не стоит и половины пьесы Чехова. Несценичность, в угоду которой расплодилось столько драматических мастеров, поставлена тут также в числе недостатков пьесы. Всё это вместе, огорчение Чехова, мои труды и хлопоты, пропавшие даром, заставили меня отказаться от бенефиса, я уступил свое время Варламову» (ЦГАЛИ). См. также примечания к письму 720 ^* .

  204