36 
С омерзением пишет минский читатель М.А. Марадулин о гениальном “Декамероне” Боккаччо, возмущаясь тем, что эта “похабная” книга невозбранно продается во всех магазинах— “и даже (!) в киосках”.
Харьковский читатель Ф. Хмыров (или Хмаров?) в красноречивом письме высказывает свое порицание “Графу Нулину” Пушкина, твердо уверенный, что эта бессмертная поэма написана специально “для разжигания чувственности”.
Об Аристофане, Шекспире, Вольтере и говорить нечего: “У них столько непристойностей и грубостей, что я прячу их от своего 20-летнего внука”, — пишет мне из Одессы пенсионер Митрофан Кирпичев.
Особенное возмущение вызвал у этих людей литератор, дерзнувший написать: “сивый мерин”.
“Как это мерин? да еще сивый... Совсем неприлично!” [Ал. Морозов, Заметки о языке. “Звезда”, 1954, № 11, стр. 144.]
Кому же не ясно, что заботой о чистоте языка прикрывается здесь лицемерная чопорность.
Ибо кто из нас может сказать, что в нашем быту уже повсюду умолкла отвратительная пьяная ругань, звучащая порой даже при детях? А эти чистоплюи считают своим долгом тревожиться, как бы общественная мораль, не дай бог, не потерпела ущерба из-за того, что в какой-нибудь книжке будет напечатано слово штаны. Как будто нравы только и зависят от книг! Как будто из книг почерпают ругатели свое сквернословие!
Нет, грубость гнездится не в книгах, а в семье и на улице. Я еще не видал человека, который научился бы сквернословить по книгам. Чем бороться с “грубостями” наших писателей, пуристы поступили бы гораздо умнее, если бы дружно примкнули к тем многочисленным представителям советской общественности, которые борются со сквернословием в быту.
II
Другое дело, когда блюстители чистоты языка восстают против того вульгарного жаргона, который мало-помалу внедрился в разговорную речь некоторых кругов молодежи.
Ибо кто же из нас, стариков, не испытывает острой обиды и боли, слушая, на каком языке изъясняется иногда наше юношество!
Фуфло, потрясно, шмакодявка,хахатура,шикара-в каждом этом слове мне чудится циническое отношение к людям, вещам и событиям.
В самом деле, может ли питать уважение к девушке тот, кто называет ее чувихой или, скажем, кадришкой? И, если влюбившись в нее, он говорит, что вшендяпился, не ясно ли: его влюбленность совсем не похожа на ту, о которой мы читаем у Блока.
С глубокою тоскою узнал я о литературной беседе, которую вели в библиотеке три школьника, выбиравшие интересную книгу:
— Возьми эту: ценная вещь. Там один так дает копоти!
— Эту не бери! Лабуда! Пшено.
— Вот эта жутко мощная книжка [О.С. Богданова и Р.Г. Гурова, Культура поведения школьника. М., 1957, стр. 104. ].
Неужели тот, кто подслушает такой разговор, огорчится лишь лексикой этих детей, а не тем низменным уровнем их духовной культуры, которым определяется эта пошлая лексика? Ведь вульгарные слова — порождение вульгарных поступков и мыслей, и потому очень нетрудно заранее представить себе, какой развинченной, развязной походкой пройдет мимо тебя молодой человек, который вышел прошвырнуться по улице, и когда во дворе к нему подбежала сестра, сказал ей: — Хиляй в стратосферу!
На каждом слове этого жаргона мне видится печать того душевного убожества, которое Герцен называл тупосердием.
С острой, пронзительной жалостью гляжу я на этих тупосердых (и таких самодовольных) юнцов.
Еще и тем неприятен для меня их жаргон, что онiHe допускает никаких интонаций, кроме самых элементарных и скудных. Те сложные, многообразные модуляции голоса, которые свойственны речи подлинно культурных людей, в этом жаргоне совершенно отсутствуют и заменяются монотонным отрывистым рявканьем. Ведь только грубые интонации возможны в той примитивной среде, где люди щеголяют такими словами:
вместо компания они говорят — кодла,
вместо будешь побит — схлопочешь,
вместохорошо — блеск! сила! мирово! мировецки!
вместо иду по Садовой — жму через Садовую,
вместонапиться допьяна — накиряться,
вместо пойдем обедать — пошли рубать,
вместо наелись досыта — железно нарубались,
вместо пойдем — потянем,
вместонеудачник — слабак,
вместо рассказывать анекдоты — травить анекдоты,
36 
