очень нудно 
36 
Тойер отметил, что шеф уже на удивление глубоко влез в архивы их ведомства, и постарался не думать о том, как, вероятно, часто он натыкался там на маленькие безумства коллеги Тойера. Вслух он произнес лишь:
— Но даже тогда мы не узнаем, что представлял из себя Вилли.
— Мы узнаем это очень быстро, — снисходительно улыбнулся Зельтманн. — Ведь Ратцер наверняка не заманивал его на мост, чтобы там убить. Он следил за ним, мой дорогой Тойер, поэтому, вероятно, видел, как тот вышел из своего дома, либо преследовал, когда тот возвращался домой. Он обязательно расскажет нам обо всем. Это маленькая азбучная истина для полицейского, смею вас уверить.
— А как же выглядит большая? — мрачно поинтересовался Тойер.
Их изолировали от всех дел. Какие-то коллеги разыскивали Ратцера, а им даже не сообщалось, что и как. Прокурор тоже больше не показывалась. Они принимали звонки по поводу собачьих дел и уныло составляли портрет злодея. Мужчина, хорошо знает район, абсолютно не боится собак и хороший ходок, так как до мест преступления всякий раз приходилось долго добираться пешком. Тойер приписал от руки, что этот мужчина с вероятностью, граничащей с уверенностью, не житель Тасмании, так как таковых в Гейдельберге нет.
В остальном их оставили в покое. В ведомстве ползли слухи, что одна из новых групп неугодна шефу, и многие из тех, кто в обычной ситуации наверняка относились бы к ним по-дружески, теперь не хотели засветиться как друзья Тойера. Между тем случился скандал — на компьютерной заставке у Лейдига произошли изменения, и вместо «Carpe diem» [7] на мониторе неожиданно замелькал призыв «Не забудь про День матери». Хафнер долго и упорно отпирался, но потом все-таки признал, что это его рук дело.
Штерн читал в свободные минуты журналы, посвященные различным строительным ипотечным программам. Тойер погрузился в состояние полного безразличия. Его приятельница больше не звонила, и постепенно он привыкал к мысли, что так оно и должно быть. К своему ужасу, он быстро с этим смирился. Иногда внутри у него что-то болело, но он уже не мог определить, от каких именно воспоминаний — то ли о платье в цветочек, то ли о черных брючных костюмах доктора Хорнунг и ее длинных черных волосах, разделенных на прямой пробор, которые она иногда забывала подкрашивать. Тогда ее голова с седой полосой напоминала енота. И даже кого-то из его любимых медведей из придуманной медвежьей страны, где к вечерней трапезе в церкви подавали живого лосося.
Всеобщие жалобы на отвратительную погоду в эту весну его не трогали. Общая лицемерная радость, что обошлось без половодья, его тоже не волновала. Как-то случилось, что в их отдел долгое время никто не звонил. Тойер, не скрываясь, взялся разгадывать кроссворд и в поле из пяти букв, обозначавших приток какой-то реки, не задумываясь, написал «Фаунс». Некоторое время он смотрел на слово, пока не вспомнил. И тотчас схватил листок бумаги, который долго не убирал со стола, — записи Ильдирим, сделанные сразу после прихода Ратцера. Он прочел их, затем посмотрел на своих приунывших подчиненных:
— Не попытаться ли нам еще раз?
Никому не понадобилось переспрашивать, что он имел в виду.
Ильдирим получила от шефа дешевый букет цветов, открытку с видом Гейдельбергского замка, на которой были нацарапаны слова извинения, но, самое главное, она безоговорочно получила отпуск, когда Вернц понял, почему не состоялась ее встреча с Дунканом. Замкнутый доктор из Новой Зеландии тоже не преминул выразить ей по телефону сочувствие в связи с неприятным случаем. Они на этот раз условились встретиться в ближайшую среду. Ильдирим пришлось вычислять, когда это будет. Она с трудом сообразила, что теперь утро вторника. Ее внутренний календарь почему-то застрял на том вечере, почти неделю назад, когда к ней домой наведался Ратцер. Слова «Фаунс» и «точка Омеги» не давали ей покоя; она чувствовала, что непременно должна их понять.
Управляющему дома она хладнокровно направила предупреждение в письменной форме, так как он уже целый год не мог заменить периодически отказывавший дверной замок. Уже на следующий день замок был новый, а через двадцать четыре часа Ильдирим, последняя в доме, получила и два новых ключа.
Теперь она ехала в трамвае компании ОЕГ в Мангейм и предавалась главному чувству, посещавшему ее в районе Рейн-Неккар: досаде, что эта колымага тратит на двадцать километров до Мангейма почти целый час. Напротив нее сидел турок в феске и с бородой, один из тех, кто понимает Коран буквально — как справочник следопыта в духе Утенка Дональда, как пожизненную инструкцию поведения. Она стойко выдержала его скептический взгляд и невольно хихикнула, когда он сошел с трамвая на остановке с забавным названием «Оксенкопф» [8]. Лишь на несколько минут трамвай по-настоящему разогнался. Гейдельберг и Мангейм почти срослись. Ильдирим наслаждалась недолгой поездкой по пустой, намокшей под дождем Рейнской равнине. Она представила себе, что подъезжает к морю, холодному северному морю, где можно в одиночестве позавтракать под серым небом, захватив с собой из столовой тарелку с едой. Под громкие крики чаек она сидела бы потом на скамье в парке и в конце концов снова соскучилась бы по своей работе. И снова стала бы втолковывать безработным гулякам в присутствии увешанного золотом элитного повара, сколь предосудительно их поведение, а автомобильных воришек предупреждать о том, что в следующий раз они окажутся за решеткой.
36 
