68 
— Да, у меня сложилось такое впечатление.
Фичино продолжал:
— Я счастлив отметить, что годы еще не произвели в моем мозгу непоправимых разрушений. Именно к этому выводу пришел и я.
— Но зачем они подвергались такой опасности? — задал вопрос Веттори. — Их едва не схватили!
— Все было рассчитано, Франческо. Монашка, которая их застала на месте преступления, не представляла для них никакой опасности. Они и хотели, чтобы их увидели и знали, кто они… или, вернее, думали, кто их главарь.
— Савонарола…
— Его никто с уверенностью не опознал, — продолжал Фичино, — но все улики против него: монах, к тому же доминиканец… Этого более чем достаточно, чтобы его обвинить.
На лице Макиавелли отразилось сомнение:
— Между ними не было никакой связи. Ведь в тот день карлик гнался за мной.
— Прости мне такое утверждение, Никколо… Но, несмотря на то что я этому несказанно рад, я все-таки сомневаюсь, чтобы он мог упустить тебя два раза подряд.
— По-вашему, он оставил меня в живых умышленно?
— Чем больше я размышляю, тем больше убеждаюсь, что ты с самого начала служишь для них чем-то вроде наживки. Не знаю, почему они выбрали именно тебя, но, похоже, они с тебя глаз не спускают.
— Сен-Мало заманил меня в этот переулок, а его убийца заслонил мне дорогу. Что мне оставалось, как не броситься в объятия Савонаролы…
— Боюсь, что так.
— Но зачем?
— Чтобы состряпать несуществующую связь между Савонаролой и убийствами. Даже если он в них не замешан, он все равно был там, когда карлик убивал этих несчастных. В сознании людей он все-таки причастен. Только это имеет значение.
— На такой грубый обман никто не поддался бы!
— Чем многочисленней толпа, тем она доверчивей, Франческо. Задолго до того умы уже были подготовлены к мысли о виновности Савонаролы. Довольно было показать им то, что они хотели видеть.
— Если это не он, так кто-то из его людей… Почва была подготовлена, оставалось только посеять семена.
— А теперь семена прорастают с небывалой скоростью. Скоро вырастет такое дерево, свалить которое будет нелегко.
Пьеро Гвиччардини знаком попросил слова:
— Подождите, учитель… По-вашему выходит, убийцы заранее знали, что будет делать Никколо, так?
Философ кивнул.
— В таком случае они должны были предвидеть, что он приведет Боккадоро сюда.
— Боюсь, что ты прав, Пьеро. Мы попали в их ловушку, как дети. Теперь нам следует очень внимательно за ней присматривать.
Как бы желая отвести это зловещее предзнаменование, философ замолчал, и над маленьким собранием повисла тишина. Фичино разглядывал свою тарелку, испачканную соусом. Он вдруг почувствовал, что ужасно устал. Смерть давно уже кружит над его головой. Кровь запятнала все, чем он дорожил. Теперь он боялся за последних дорогих ему людей.
— Мы совершили ужасную ошибку, приведя Боккадоро сюда, — в заключение произнес он усталым голосом. — Хотя… нет худа без добра. В любом случае, мальчики, не спускайте с нее глаз. Ни на минуту не давайте им возможности до нее добраться.
Он поднялся, опираясь на спинку стула, и направился к кухне.
— Все… не будем больше думать об этом, хотя бы сегодня вечером. Пойдемте лучше посмотрим, не поубивали ли друг друга наши девицы.
Аннализа и Боккадоро сидели на корточках перед широким камином. Они повернулись к двери спиной и не видели, что за ними следят. Боккадоро тихо произнесла несколько слов, и в комнате раздался веселый смех Аннализы.
— Я вижу, вы подружились! — воскликнул Фичино.
Девушки одновременно обернулись, немного смущенные, оттого что их застали врасплох.
— Боккадоро рассказывала мне сказки своей страны, — неловко попыталась оправдаться Аннализа. — Знаете, она из Африки!
Веттори не замедлил воспользоваться случаем:
— Вот здорово! А правда то, что рассказывают? Говорят, тамошние мужчины после битвы пожирают еще теплый мозг врага?
— Я никогда не слышала о воинах-людоедах, — ответила Боккадоро, снисходительно улыбаясь. — Там, где я жила, таких не было. Может, они живут южнее…
— А где ты жила?
— Моя земля отделена от вашей только узкой полоской моря.
Боккадоро улыбалась, но ее глаза были полны глубокой тоски по родине.
— Как же ты попала сюда? — спросил Макиавелли.
— Один торговец купил меня у родителей, как только я подросла. Мне было четырнадцать лет, когда он привез меня сюда. Понимаете, он влюбился в меня и хотел оставить себе… Только себе. Я вела его дом и делила с ним ложе. Так продолжалось чуть больше двух лет. Потом дела его пришли в упадок, и ему пришлось продать меня донне Стефании. Мне повезло, она была очень добра ко мне.
68 
