очень нудно 
40 
Ряды гугенотов заметно поредели, потому что резня была не только в Париже, католики взялись за оружие по всей Франции. В провинциальных городах избиение продолжалось. В Дижоне, Блуа и Туре крови пролилось не меньше, чем в Париже. Правда, южнее, в провинциях Дофине, Бургундия, Овернь и других, такого накала страстей не было, но, когда туда приехал священник и сказал людям, будто явившийся святой Михаил объявил, что небеса жаждут крови гугенотов, там тоже началась бойня.
Весь католический мир ликовал, а протестантский был повергнут в ужас. Но наконец все закончилось, и многие из тех, кто планировал эту резню, начали сожалеть о содеянном.
Генрих Наваррский без особого сопротивления стал католиком. Оставаясь наедине с собой, он только пожимал плечами. Жизнь стоит мессы, говорил он себе. Говорили, что он легкомыслен и его нечего бояться! Его называли королем, у которого нос больше его королевства, и когда люди вроде Генриха де Гиза играли с ним в теннис, то не выказывали ему никакого уважения. Генрих принимал все эти насмешки с улыбкой. Вызвать у него негодование было невозможно, раззадорить его могли лишь женщины. В ухаживаниях за ними он был неустанен и постоянно менял любовниц. «Ну и вождь! – говорили католики. – Хорошо, что Жанна и Колиньи умерли, а он занял их место». «Какая трагедия!» – печалились гугеноты.
Конде тоже недолго сопротивлялся, вскоре, как и Генрих, он решил, что жизнь дороже. А по прошествии нескольких месяцев, чтобы умилостивить своих тюремщиков, даже стал ревностным католиком, причем таким набожным, что, на потеху двору, забыл обо всем остальном, в том числе и о своей молодой жене.
Шутки ради Анжу решил соблазнить бедную Марию Клевскую и быстро достиг успеха к пущему удовольствию двора.
«Вот видите, – гласил приговор, – эти гугеноты, которые порицали нас за наше веселье, сами тоже люди. Конде превратился в правоверного католика, когда это стало ему выгодно; его жена, не такая религиозная, ищет удовольствий в другом месте; что касается Наваррского – то о нем вообще нечего говорить. Это простой гасконец, который думает только о том, как бы провести ночь с симпатичной женщиной – и лучше всего не с той, с которой уже был накануне».
«Вот что они об мне думают!» – размышлял Генрих. Но это его только радовало. Всегда лучше, если у твоих врагов о тебе неверное представление.
Что касается любовных утех, то людская молва была права. «Я молод и таким уж уродился», – говорил он себе. Он действительно нашел, что лучше перекраситься в католика, чем умереть. И никто не мог понять, что сделал это Генрих не потому, что жизнь для него оказалась дороже принципов, а потому, что у него не было принципов, которые стоили бы жизни. Для него то, как люди молятся, не имело никакого существенного значения; и у католиков, и у гугенотов Бог один, и одна-другая месса ничего не меняет. Генрих считал, что люди могут молиться так, как им угодно, а религиозная нетерпимость – большая глупость. Поэтому, когда к его горлу приставили клинок и потребовали сделать выбор между мессой и смертью, он выбрал жизнь, ибо месса ничего особенного для него не значила, он принял ее без опасения, что его душа понесет за это наказание.
Люди не понимали Генриха Наваррского. Он никогда не изображал из себя героя, потому что не был таковым. А его постоянные интрижки не вызывали у него стыда, потому что он не находил в этом ничего дурного.
Одно не вызывало сомнения. Ему только на руку, что его считают легкомысленным повесой. Положение его было опасным. Потому что в случае смерти Карла, у которого не было детей – а король становился слабее день ото дня, – и если умрут его братья, не оставив после себя сыновей, именно он, Генрих Наваррский, должен взойти на французский трон. Правда, до этого еще очень далеко, но смерть никогда не заставляет себя долго ждать, а наследные принцы не отличаются крепким здоровьем.
За месяцы, прошедшие после Варфоломеевской ночи, Генрих понял, что положение его очень сложное. По сути, он пленник, и все его попытки уехать в Беарн пресекаются. Королева-мать глаз с него не спускает. Поэтому ему надо быть осмотрительным, если он не хочет, чтобы в его кубке оказался итальянский яд.
И Генрих продолжал вести легкомысленную жизнь, создавая впечатление, будто, кроме юбок, у него ничего другого на уме нет. А женщин вокруг было много, и он никогда ни в кого не влюблялся надолго. Его отличали легкий нрав, истинно галльская веселость, остроумие, покладистость, несмотря на отсутствие учтивости и небрежность в одежде, нелюбовь к мытью и духам. Но Генриха все равно любили, капризным придворным дамам он даже нравился своей грубоватостью.
40 
