очень нудно 
164 
— Но верная, — произнесла я. Посмотрела на Криса. Он не отвел глаз, но перестал чесать под ушами бигля. Бинз ткнулся мордой в его пальцы. Крис опустил взгляд.
— Крис, — позвала я.
— И вовсе ты меня не губишь, — ответил он. — Ситуация трудная, но и только.
Макс долил бренди в наши бокалы, хотя мы так к ним и не притронулись. На мгновение положил мне на колено свою большую ладонь и сжал его, как бы говоря — мужайся, девочка, продолжай.
— Мои ноги слабеют. Ходунков недостаточно.
— Тебе просто нужно к ним привыкнуть. Делай упражнения.
— Ноги у меня, как вареные макароны, Крис.
— Ты мало занимаешься. Не пользуешься ходунками в полной мере.
— Через два месяца я уже не смогу стоять.
— Если у тебя не ослабнут руки, то…
— Черт возьми, послушай же. Мне понадобится инвалидное кресло.
Крис помолчал.
— Значит, купим кресло, — сказал он наконец.
— А что потом? — спросила я.
— Что?
— Где я буду жить?
— Что ты имеешь в виду? Здесь. Где же еще?
— Не строй из себя идиота. Я не могу. И ты это знаешь. Кто строил баржу, не ты? — Крис непонимающе посмотрел на меня, — Я не могу здесь оставаться, — сказала я. — Я не смогу по ней передвигаться.
— Да сможешь ты…
— Дверные проемы, Крис.
Я сказала все, что смогла. Ходунки, инвалидное кресло. Ему не нужно было знать больше. Я не могла сказать о вибрации, которая началась у меня в пальцах. Не могла сказать, что, когда я пытаюсь писать, авторучка у меня в руках вдруг принимается выписывать на бумаге кренделя. Потому что я поняла: даже кресло, которого я так боялась и которое ненавидела, послужит мне лишь несколько драгоценных месяцев, прежде чем БАС сделает мои руки такими же бесполезными, как делались теперь ноги.
— Я еще не так больна, чтобы отправляться в приют, — сказала я ему. — Но оставаться здесь уже не могу.
— Значит, мы переедем, — ответил Крис. — Найдем место, где ты сможешь свободно разъезжать в своем кресле.
— Только не отсюда, — сказала я. — Этого мы не сделаем.
— Я вовсе не так дорожу баржей, Ливи. Возможно, я выручу за нее даже больше, чем это надо для покупки квартиры. Я не хочу, чтобы ты..,
— Я уже ей позвонила, — сказала я. — Она знает, что я хочу с ней увидеться. Только не знает зачем.
Подняв голову, Крис посмотрел поверх меня. Я замерла. Я собрала все остатки Лив Уайтлоу Оторвы, чтобы солгать, не дрогнув.
— Дело сделано, — заявила я.
— Когда ты к ней поедешь?
— Когда решу, что пора. Мы так с ней и договорились.
— И она готова?
— Она все же моя мать, Крис.
Я затушила сигарету и вытряхнула себе на колени другую. Я держала ее, не поднося ко рту. Не хотела закуривать, хотя очень хотела чем-то занять себя, пока он не ответит. Но Крис молчал. Ответил Макс.
— Ты правильно поступила, девочка. Она имеет право знать. Ты имеешь право на ее помощь.
Я не хотела ее помощи. Я хотела работать в зоопарке, бегать с собаками по дорожке вдоль канала, сливаться с тенями в лабораториях вместе с освободителями, пить с Крисом в пабах за наши победы, стоять у окна в той квартире рядом с тюрьмой, где собиралась штурмовая группа, смотреть на здание тюрьмы и благодарить Бога, что я больше не узница какой бы то ни было темницы.
— Дело сделано, Крис, — повторила я.
Он обхватил колени руками, уткнулся в них головой.
— Если ты так решила, — проговорил он. — Да. Вот. Решила, — солгала я.
Глава 18
Линли выбрал первый Бранденбургский концерт Баха, потому что эта музыка напоминала ему о детстве, о беспечной пробежке, наперегонки с братом и сестрой, по парку в семейном поместье в Корнуолле — к старому лесу, который защищал Хоуэнстоу со стороны моря. В отличие от русских композиторов, Бах, по ощущениям Линли, не предъявлял к нему никаких требований. Бах был мороз и воздух, идеальный компаньон для того, чтобы погрузиться в мысли, ничего общего с музыкой не имеющие.
Они с сержантом Хейверс расстались после ужина в Кенсингтоне. Хейверс спустилась в метро, чтобы вернуться за своей машиной к Нью-Скотленд-Ярду, а Линли снова посетил Стэффордшир-террас. Концерт послужил фоном для его оценки как визита, так и собственного беспокойного состояния.
Мириам Уайтлоу опять провела его наверх, в гостиную, где только латунный торшер бросал конус света на кресло. Лампа почти не рассеивала темноты в огромной, похожей на пещеру гостиной, и Мириам Уайтлоу — в черном жакете и брюках — почти терялась в полумраке.
164 
