очень нудно 
30 
Инспектор проявил твердость и не двинулся с места, сохраняя бесстрастное выражение лица, но гнев, казалось, вибрировал в стенах маленькой комнаты, и вступление, которое он так тщательно готовил, оказалось попросту бесполезным. Конечно, это Лапо наболтал Перуцци о визите инспектора. Остается надеяться, что выболтал хотя бы не все подчистую.
— Может быть, мы присядем на минутку? — очень тихо предложил инспектор в надежде смягчить ситуацию.
— Слушайте, я уже говорил, что у нее приятель в Риме! Это все, что я знаю! Сколько вас еще сюда придет и спросит, прежде чем вы оставите меня в покое?
— Перуцци, сядьте, пожалуйста. Мне уже в общем-то известно, что случилось с вашей ученицей, этой девушкой-японкой. Я должен с вами поговорить. Это очень важно и, возможно, вас огорчит, так что, пожалуйста, давайте присядем.
Увидев, как гнев исчезает с лица Перуцци, инспектор тотчас же начал жалеть обувщика. Несмотря на высокий рост, жилистость и широкое костистое лицо, тот, лишившись своего колючего панциря, вдруг превратился в испуганного старика. У инспектора промелькнула мысль: если Перуцци примет новости слишком близко к сердцу, то ему уже не оправиться, строптивец превратится в жалкого калеку...
И все же пути назад уже нет. Что тут поделаешь?! Уговорив Перуцци сесть, инспектор стал рассказывать.
Он не смотрел на Перуцци, но, сидя рядом с ним на гладкой старой скамье, чувствовал каждый прерывистый вздох, каждый спазм в его напряженном жилистом теле. За полуопущенной льняной шторой шли по своим делам люди. Над живой изгородью проплыла голова Лапо, взревел мопед. Кто-то невидимый с верхнего этажа обращался к поднятому лицу стоявшего внизу. Но все это происходило словно в другом измерении, как по телевизору с приглушенным звуком. Он не смог умолчать о том, что лицо девушки стало неузнаваемым, но не сказал почему, не сказал, что лица-то у нее не осталось. И рук тоже. Руки, которые могли многое рассказать Форли, рассказали бы и Перуцци. Он научил их тому, что они умели, тому, что составляло смысл его собственной жизни. И еще инспектор не собирался ничего говорить обувщику о рыбке в пруду, не сейчас, когда он был уверен, что слышит, как тяжело ухает сердце в груди у Перуцци. Говори монотонно, спокойно, как можно длиннее, давая ему время вобрать в себя информацию постепенно, понемногу... Интересно, а «скорая помощь» сможет проехать сюда, если что?.. Переулки такие узкие, машина, конечно, будет скрести по стенам, если вообще проберется. До чего он сдержан и тих! Взрыв гнева, более привычный, вызвал бы у инспектора меньше тревоги. Сколько времени прошло после операции?.. Может, не нужно ему пока знать, что речь идет об убийстве? Перуцци не дурак, он поймет, спросит. Не говори ему всего, не надо... Гладкая старая скамья, полумрак, отстраненность от всего, что за шторой, запах кожаной подушечки, на которую преклоняют колени во время исповеди... Не говори...
«Помилуй меня, Господи, ибо я согрешил...»
Признавался ли он когда-нибудь на исповеди о шоколадках? Было ли это до или после его первого причастия? Так или иначе, оно всегда преследовало его, это ужасное чувства стыда, которое, казалось, не связано с каким-то определенным проступком, так что он вечно выдумывал себе грехи.
«Я ослушался отца три раза, а мать — четыре раза...»
Сочинял эти цифры каждую неделю. Штора была толстая, тяжелая, бархатистая на ощупь, бордовая...
Говори о ней спокойно, повтори то, что узнал от Лапо. Продолжай хвалить ее, пока он не заговорит сам. Если он заговорит, ему придется правильно дышать.
Дверь всегда скрипела, когда ее толкнешь, чтобы выйти из темноты на свет свечей. Затем священник, злой старик, отдергивал штору подагрической рукой и выглядывал, проверяя, кто был у него, а кто не был....
Говори только самое основное. Подробности могут подождать до другого раза.
Перуцци уронил голову на руки, потер глаза, затем повернулся и перебил его:
— Почему вы так уверены? Если вы говорите, что она... что ее лицо... откуда вы можете знать? В городе не одна дюжина японских туристов...
— Но вам же известно, где она ела свои бутерброды, куда ходила прогуляться, размять ноги?
— Сидел за колодкой целыми днями... Жалко, что я тоже не выбирался, глядишь, и не был бы сейчас в таком состоянии...
— Так вы никогда не ходили с ней за компанию?
— Нет. Нет. Я всегда любил хорошо поесть и почитать газету. Нет, никогда... — Он сидел, уставившись в окно-витрину, но ничего за ним не видел. Встал, опустил штору до конца, опять присел на скамью. Он был очень бледен, вокруг губ залегли синие тени.
30 
