Последние отзывы

  67  

Затем, воздев обе руки вверх, словно испытав внезапное озарение, она воскликнула:

— Неужели он влюбился?

Но после некоторого раздумья, сама рассмеявшись столь безрассудному предположению, продолжила:

— Ну нет, нет, это невозможно, однако какого черта он замышляет в своей комнате? Надо посмотреть.

И подобно скромной благовоспитанной служанке, Марианна на цыпочках прошла через весь салон и приникла глазом к замочной скважине в двери, ведущей в спальню.

Она увидела своего хозяина, который, несмотря на резкий холод осеннего утра, открыл окно и внимательно смотрел в него на улицу.

— Однако, глядя на него, можно подумать, что он ждет, когда кто-то пройдет по улице, — сказала Марианна. — Господи Иисусе! Нам только это не хватало; женщина в доме; я бы уж скорее ему простила вчерашнюю собаку.

Но шевалье де ля Гравери, вероятно, не обнаружив на улице то, что искал, закрыл окно, и в то время, как Марианна, еще больше заинтригованная и теряющаяся в догадках, вернулась в столовую, он принялся взад-вперед шагать по комнате, скрестив на груди руки, нахмурив брови, и было заметно, что его снедает какое-то сильное беспокойство.

Затем он вдруг порывисто сбросил халат, как человек, принявший внезапное решение, и сунул руку в рукав своего сюртука.

Но приступив к этой детали своего туалета, он бросил взгляд на настенные часы.

Они показывали половину одиннадцатого.

Увидев это, он некоторое время задумчиво ходил по комнате, волоча за собой сюртук, державшийся у него лишь на одном плече.

Если Марианна увидела бы его в этот момент, она ни в коем случае не ограничилась бы предположением, что шевалье влюбился.

Она бы сказала: «Шевалье сошел с ума!»

Но было бы еще гораздо хуже, если бы она видела, как шевалье в подобном состоянии вышел из своей комнаты и, по-прежнему одна рука в рукаве, другая нет, спустился в сад.

Только выйдя на воздух, он заметил свою рассеянность и надел второй рукав.

Что он собирался делать в саду?

Этого Марианна, несомненно, тоже не смогла бы понять, как и всего остального.

Шевалье искал, шел вперед, возвращался, останавливался, как правило, в углах; с помощью трости измерял квадраты, то длиною в один метр, то в два, в зависимости от пространства.

Потом он произнес сквозь губы:

— Здесь — нет; а вот там было бы вполне возможно… Прямо сейчас я пошлю за каменщиком; впрочем, конура из кирпича или из камня была бы сыровата. Я думаю, что лучше всего будет конура из дерева; я не пошлю за каменщиком, я пошлю за плотником.

Было очевидно, что тело шевалье было здесь, а ум его витал где-то далеко.

Но где был его ум?

Надеемся, что решение этой загадки, столь таинственной в глазах Марианны, для читателя совершенно ясно.

Он уже догадался, что шевалье принял решение.

Он решил сделать из собаки своего сотрапезника и теперь искал место, где бы мог ее поселить со всеми мыслимыми удобствами.

Ведь той самоотверженности, которую шевалье проявил, пожертвовав своей пуляркой и заглушив угрызения совести по поводу плохого обращения с Марианной, было более недостаточно после этих злосчастных грез и сновидений, а также после этих роковых галлюцинаций, которые уличали его в неблагодарности к животному, выказывавшему по отношению к шевалье всяческие знаки симпатии.

Нет, он не мог допустить, чтобы ночные видения при свете дня обрели плоть и кровь: метемпсихоз как система существовал только у Пифагора. Разум и религиозные чувства шевалье в равной степени восставали против этого поверья.

И все же, несмотря на разум, несмотря на свои духовные устремления, он сомневался, а сомнение смертельно для умов такого склада, как у шевалье.

Конечно, он мог бы поклясться, что абсурдно полагать, будто некая сила, управляющая телом черной собаки, могла бы иметь хоть малейшее отношение к душе его бедного друга, ушедшего в мир иной; однако, несмотря на все настойчивые уговоры, с которыми шевалье обращался сам к себе, он чувствовал к этой собаке такой глубокий и такой нежный интерес, что это приводило его в ужас, но подавить его он никак не мог решиться.

Он думал о бедном животном, которое одиннадцать часов не могло нигде укрыться от осеннего ненастья, дрожало от пронизывающего северного ветра, захлебывалось в потоках воды, падающих с неба, ослепленное вспышками молнии и оглушенное раскатами грома, и устрашенное бегало во мраке; а с наступлением дня стало жертвой жестокости детей, было вынуждено искать свой завтрак по помойкам, короче, испытывало все лишения бродячей жизни — этой последней ступени падения для собак, — лишения и неудобства, наименьшее из которых состоит в том, чтобы быть убитой на месте, якобы будучи надлежащим образом уличенной в бешенстве.

  67