Последние отзывы

  119  

— Нет, черт побери, нет. Я разжалоблюсь и помилую его.

— В данный момент это послужило бы плохим примером.

— Вы правы. Идите, и пусть завтра все будет кончено.

— Это ваше последнее слово?

— Да. Прощайте.

Фуше поклонился и вышел. Пять минут спустя он был в своем особняке.

— Ну что? — умоляюще сложив руки, спросил Гектор.

— Он согласен.

— Без суда, без шума?

— Ваше имя останется неизвестным, начиная с этого момента, вас больше нет.

— А когда меня расстреляют? Ведь, я надеюсь, меня расстреляют?

— Да.

— И когда же?

— Завтра.

Сент-Эрмин схватил Фуше за руки и с благодарностью пожал их.

— Ах! Спасибо, спасибо!

— А теперь идите.

Сент-Эрмин послушно, как ребенок, вышел из особняка и сел в поджидавшую карету. Фуше сел рядом.

— В Венсен, — приказал он.

Если бы у молодого графа еще оставались какие-то сомнения, то эти слова успокоили его: именно в Венсене приводили в исполнение смертные приговоры военным.

Они вместе вышли из экипажа, их встретил начальник крепости, г-н Арель, который проводил их внутрь.

Фуше шепотом отдал какие-то распоряжения, начальник поклонился в знак согласия.

— Прощайте, господин Фуше, — сказал Сент-Эрмин. — И тысячу раз спасибо.

— До свидания, — ответил Фуше.

— До свидания? — воскликнул граф. — Что вы хотите этим сказать?

— Кто знает? Все в руках Господа.

Тем временем Сен-Режан и Лимоелан добрались до Парижа и в первый же день взялись за дело.

Агент Лиможец, как прозвал его Фуше, тоже приехал в Париж и подтвердил, что Сен-Режан и Лимоелан покинули Лондон.

Кадудаль направил этих двух на своего рода разведку, но сам не собирался ехать в Париж, по крайней мере до тех пор, пока Сен-Режан и Ломоелан не добьются успеха.

Каким образом они намеревались напасть на первого консула, не знал никто, то есть никто из тех, для кого их пребывание в Париже не было секретом, и, вполне вероятно, они еще сами этого не знали.

Первый консул ни от кого не прятался: вечером он пешком гулял по улице Дюрока. Днем он часто ездил один в карете, а вечером бывал в театре «Комеди франсез» или в Онере. Три или четыре раза в неделю он с немногочисленным эскортом отправлялся в Мальмезон.

Бонапарта нельзя было назвать человеком высокой культуры, он судил о целом произведении по его частям. Он любил Корнеля, но не за поэзию, а за ее содержание. Когда он вдруг цитировал какие-нибудь французские стихи, ему редко удавалось передать их своеобразие, и, тем не менее, литературу он любил.

Как для всякого итальянца, музыка была его отдохновением и поистине чувственным удовольствием. Пел он фальшиво, не умел правильно повторить и двух тактов и при этом обожал великих композиторов: Глюка, Бетховена, Моцарта и Спонтини^[79].

Той осенью самым модным спектаклем была оратория Гайдна «Сотворение мира», сочиненная им три года назад^[80].

Жизнь венгерского композитора похожа на легенду. Он был сыном бедного деревенского тележника, который по воскресеньям подрабатывал как бродячий арфист. Его жена пела, маленький Йозеф, начиная с пяти-шести лет, пиликал на скрипочке, изображая что-то вроде аккомпанемента, и так они ходили по дорогам от деревни к деревне. Школьный учитель из Хайнбурга заметил необыкновенные способности мальчика, научил его основам композиции и устроил в детский хор венского собора Святого Стефана. Около восьми лет толпы народа ходили послушать его чудесный альт, который он потерял в переходном возрасте. Все эти годы голос кормил Гайдна, теперь ему жить было не на что, и он должен был вернуться домой. Но тут нашелся бедный цирюльник, страстно любивший музыку, который был счастлив, что приютил у себя бывшего певчего, чьим голосом он столько лет наслаждался. И Гайдн, зная, что отныне голодная смерть ему не грозит, работал по шестнадцать часов в день и дебютировал с оперой «Хромой бес», которая была поставлена в театре у Каринтийских ворот.

И с этого момента он был спасен.

Князь Эстерхази сделал его своим придворным композитором, и Гайдн служил у него уже тридцать лет. Правда, когда князь взял его к себе, он уже был прославленным сочинителем.

Бывает, что царствующие особы вмешиваются в жизнь великих артистов, жаль только, что, как правило, это случается слишком поздно. И что бы стало с бедными артистами, не будь на свете бедняков?

  119