очень нудно 
157 
Жорж, опасаясь, что его узнают, втащил Ле Ридана за руку в кабриолет и, не дожидаясь остальных, пустил лошадь в галоп. Полиция не хотела брать Жоржа на улице, боясь, что он не сдастся без сопротивления и прольется кровь. Агенту приказали только проследить за кабриолетом, а опешивший Каньоль упустил его. Теперь надо было во что бы то ни стало догнать экипаж.
— Ко мне! — крикнул Каньоль.
К нему подбежали два агента, одного из которых звали Бюффе.
Кабриолет быстро удалялся вверх по улице Сен-Гиацинт, затем пересек площадь Сен-Мишель и въехал на улицу Фоссе-Месье-ле-Пренс, которая тогда называлась улицей Свободы. Жорж поднял капот кабриолета, но через заднее окошко увидел, что за ними гонятся, и крикнул Ле Ридану, управлявшему лошадьми:
— Гони, нас преследуют! Давай, давай!
Как вихрь кабриолет пронесся по улице и выскочил на перекресток у Одеона. Но тут его почти догнал Каньоль, прибавил еще немного, поравнялся, ухватился за вожжи и крикнул:
— Стой! Именем закона, стой!
На шум безумной скачки люди повыскакивали из домов и увидели, как лошадь, увлекая повисшего на поводьях человека, сделала еще несколько шагов и стала.
Подоспевший Бюффе вскочил на подножку и заглянул внутрь кабриолета. Тут же раздались два выстрела, и Бюффе упал навзничь, сраженный пулей в лоб. В это же мгновение Каньоль почувствовал, как его рука, которой он держался за вожжи, безвольно повисла вдоль тела — она была сломана!
Жорж и Ле Ридан выскочили наружу, один — налево, другой — направо. Не успел Ле Ридан сделать и десяти шагов, как его схватили, и он сдался без всякого сопротивления. Жорж с кинжалом в руке отбивался от двух полицейских.
Когда он занес руку, чтобы нанести удар, молодой шляпник по имени Тома бросился к нему и повис на нем всем телом. Еще двое — служащий лотерейной конторы с улицы Французского театра по имени Ламотт и ружейный мастер Виньяль — с двух сторон схватили его за руки и отняли кинжал.
Жоржа скрутили, затолкали в фиакр и отвезли в префектуру, где начальник отделения Дюбуа допросил его в присутствии Демаре.
Обоих полицейских до глубины души поразила внешность Жоржа. Вот что написал Демаре о своем впечатлении: «Раньше мне никогда не доводилось видеть Жоржа. Я всегда представлял ею себе кем-то вроде Старца горы[117], посылающего своих ассасинов в разные концы света для убийства царственных особ. Я увидел гладкое и чистое лицо, ясные глаза, уверенные и в то же время добрые. Он говорил спокойно, без вызова. Несмотря не некоторую тучность, он двигался легко и раскованно. У него была круглая голова, очень короткие курчавые волосы, никаких бакенбардов и ничего, что выдавало бы руководителя смертельных заговоров, вождя бретонских шаек».
— Несчастный! — вскричал Дюбуа, едва Жоржа ввели в его кабинет. — Ч го вы наделали! Только что вы убили одного отца семейства и ранили другого!
Жорж рассмеялся и сказал:
— Сами виноваты.
— Что вы говорите? Чем это я виноват?
— Надо было посылать за мной холостяков.
XXXVII
ГЕРЦОГ ЭНГИЕНСКИЙ (2)
Мы уже говорили, что Фуше придавал особое значение судьбе герцога Энгиенского, чья смерть навек рассорила бы Бонапарта не только с домом Бурбонов, но и со всеми европейскими монархами.
На допросах Жорж, Моро и Пишегрю в некотором смысле подтвердили опасения Фуше. Все они говорили, что один из принцев должен был приехать в Париж и возглавить переворот.
Мы помним, что Бонапарт, боясь довериться Фуше и пойти неверным путем, направил жандарма для проверки сведений, предоставленных тем, кто, не имея портфеля министра, стал истинным руководителем полиции, тогда как Ренье, министр юстиции, и Реаль, государственный советник, сами того не подозревая, играли роль его послушных марионеток.
Когда невидимые и неведомые нам силы предрешают какое-то счастливое или роковое событие, все подчиняется их воле. Как будто случайно и хаотично, они подталкивают людей в разных направлениях, но все эти направления ведут к одной цели. Для всех без исключения великих событий нашего времени характерно отсутствие влияния на них отдельных личностей. Те, кого считали самыми сильными и дальновидными, на самом деле не оказали на эти события никакого воздействия, не они определяли ход истории, а история вела их за собой. Власть оставалась в их руках, только когда они двигались по течению, но стоило им попытаться пойти в обратном направлении, как они тут же превращались в ничтожества. Именно в этом была настоящая звезда Бонапарта: она сияла, пока он представлял интересы народа, и затерялась в свете безумной кометы 1811 года, после того, как он, подобно римским цезарям, задумал невозможное: соединить революцию с монархией. Философу остается лишь с легким изумлением взирать на силу, которая парит над обществами и безраздельно господствует над ними. Ни отдельной гениальной личности, ни целой касте не удержать власть вопреки этой силе. Можно обратить себе на пользу ее результаты, но нельзя приписать себе ее заслуги.
157 
