102 
Огестам откашлялся, сделал такое движение, будто хотел встать, но продолжал сидеть:
– Вы знаете, что мы с ним друг друга недолюбливаем.
– Вы не одиноки. Есть и другие, кто не любит Гренса.
– Я знаю. Но все же. Я хочу это подчеркнуть. То, о чем я хочу с вами поговорить, не связано с тем, как я отношусь к Гренсу. Речь пойдет о служебных отношениях. И только. Он ведет расследование, за которым именно я осуществляю прокурорский надзор.
Он снова дернулся, но на этот раз действительно встал. Посмотрел на Свена и нервно прошелся по комнате.
– Вчера у меня состоялась с Гренсом любопытная встреча. Он отпустил Алену Слюсареву обратно в Литву, в Клайпеду. Не поставив меня в известность.
Он стоял посреди комнаты и ждал, как отреагирует Свен. Но реакции не было.
– Сегодня рано утром я был в морге. Пытался понять. За сегодняшний день я переговорил с несколькими вашими коллегами. По словам инспектора Херманссон – а она одна из самых разумных сотрудников, с которыми мне приходилось беседовать, – есть несколько свидетелей, которые описали Алену Слюсареву как женщину, заходившую в туалет для инвалидов непосредственно перед Граяускас. А Граяускас вошла туда незадолго до того, как с пистолетом в руках захватила в морге заложников Напрашивается вывод, что именно Слюсарева снабдила преступницу оружием и взрывчаткой. Так почему же тогда Гренс так поспешно отправил ее домой?
Свен Сундквист молчал.
Пленка. Он-то боялся, что речь пойдет о пленке, которую комиссар подменил другой, чтобы прикрыть мертвого друга. О том, что тяжким грузом лежало у него на сердце. О пленке, которая вскоре вынудит его или заговорить, или хранить молчание, разделив чужую ложь.
– Свен, я прошу вас, скажите мне. Известно ли вам что-то, чего я не знаю, но должен знать?
Сундквист продолжал молчать по той простой причине, что не знал, что ему сказать.
Ларс Огестам повторил вопрос:
– Известно ли вам что-нибудь подобное, Свен?
Он должен был ответить. И он ответил:
– Нет. Я не знаю, о чем вы говорите.
Огестам заходил по комнате, громко дыша от волнения. Это было только начало.
– Он один из лучших полицейских. Мне бы надо успокоиться и просто следить за ходом расследования.
Он опять шумно задышал и продолжил:
– Но что-то не сходится. Понимаете? Вот почему мне не спится. Вот почему я посреди ночи отправился на службу и как дурак лежал сегодня на полу в морге. На том самом месте, где нашли тело Нордвалля.
Теперь он стоял над Свеном и смотрел на него сверху вниз. Свен спокойно встретился с ним взглядом, но продолжал молчать. Потому что того, что он мог сказать, было недостаточно.
– Тогда я позвонил в Вильнюс.
Он по-прежнему стоял рядом.
– Я попросил наших литовских коллег выяснить местонахождение Алены Слюсаревой. Они нашли ее. Она сейчас в Клайпеде, в доме своих родителей.
Он присел на край стола, взял из стопки, которая лежала за ним, какой-то документ и положил его перед собой.
– Тут нет ни одной записи о том, что Гренс допрашивал Слюсареву. Он самолично решил ее отпустить. А то, что нам о ней известно, мы знаем исключительно с его слов.
Его голос дрогнул: он знал, что сейчас он скажет то, чего нельзя говорить. По крайней мере, не полицейскому и не о его коллеге.
– История, которую рассказывает нам Гренс, не выдерживает критики.
И помолчав, продолжил:
– Я не знаю пока почему, но я уверен, что Гренс манипулирует следствием.
Огестам включил диктофон, стоявший на столе. Они услышали конец разговора, знакомого уже им обоим:
«Стена Балтика»?! Это же чертов паром! Это что-то личное! Бенгт, прием. Бенгт, сворачивай, мы готовы к штурму. Сворачивай немедленно! Спецназовцы пошли на штурм!
Ни слова. Ничего о лояльности и правде. Не сейчас.
– Свен!
– Да?
– Я прошу вас съездить туда. В Клайпеду. Я хочу, чтобы вы сами допросили Слюсареву и потом доложили мне. Я хочу знать, что она на самом деле сказала Гренсу.
Суббота, восьмое июня
В аэропорту Паланги ужасно воняло. Когда он вышел к месту получения багажа, в ноздри ударил «ильный запах моющего средства. Пол был еще влажный и пах чужой страной, страшно далекой. Другими химикатами, давным-давно запрещенными в Швеции.
«Всего час двадцать полета, – подумалось ему, – какой-то сраный час, а пол моют чем-то другим».
102 
