4 
– Бедняга Жосс, ты решил сдаться. Подними голову. Ты совсем не понял, о чем я тебе толковал.
Жосс поднял голову и мутным взглядом уставился на прапрадедушку, который величаво спускался с табурета. Ар Баннур был высок для своего времени. Это правда, что он похож на этого мужлана.
– Вестник, – сказал предок, твердо опираясь на стойку, – это Жизнь. И нечего болтать, что никто не знает это слово и что его нет в словаре, скорее это Ле Герны выродились и не достойны больше о ней говорить. О Жизни!
– Старый дурак, – пробормотал Жосс, глядя ему вслед. – Глупый пустомеля.
Он поставил свой стакан на стойку и еще раз выкрикнул:
– И все равно я тебя не звал!
– Может, хватит. – Официант взял его за руку. – Ведите себя прилично, вы здесь всем мешаете.
– Плевал я на всех! – завопил Жосс, цепляясь за стойку.
Потом он помнил, как двое пониже ростом выдворили его из бара «Артимон» и он метров сто, покачиваясь, брел по шоссе. Через девять часов он проснулся у подъезда какого-то дома за двенадцать станций метро от бара. К полудню доплелся до своей каморки, обеими руками поддерживая голову прямо, заснул и проспал до шести часов следующего дня. С трудом открывая глаза, он поглядел на грязный потолок своего жилища и упрямо проговорил:
– Старый дурак.
И вот уже семь лет, как после нескольких месяцев тяжелого привыкания и приобретения опыта, – нужно было найти верный тон, натренировать голос, выбрать место, подобрать темы, набрать клиентов, установить цену, – Жосс овладел устаревшим ремеслом своего предка. Ар Баннур. Вместе со своей урной он слонялся по разным закоулкам в радиусе семисот метров от вокзала Монпарнас, от которого, как говорил, он не любил удаляться, мало ли что, и в конце концов два года назад обосновался на перекрестке площади Эдгар-Кине и улицы Деламбр. Там он привлекал рыночных завсегдатаев, местных жителей, служащих контор, смешанных со скромными прилежными работниками с улицы Гэте, да еще и захватывал часть людского потока с вокзала Монпарнас. Слушатели собирались вокруг него мелкими кучками, чтобы послушать новости. Конечно, их было не так много, как тех, что толпились вокруг прапрадедушки Ле Герна, зато Жосс читал объявления ежедневно по три раза в день.
Через его урну проходило очень много записок, в среднем по шестьдесят в день. Утренних было гораздо больше вечерних, – ночью удобнее незаметно бросить бумажку, – каждая была запечатана в конверт с вложенной в него монетой в пять франков. Пять франков за то, чтобы услышать свои мысли, свое объявление, просьбу, брошенную парижскому ветру, – это было недорого. Вначале Жосс установил совсем низкую цену, но людям не нравилось, чтобы их слова выкрикивали за один франк, ведь так объявление теряло свою значимость. А пять франков устраивали и клиентов и продавца, и чистый заработок Жосса составлял девять тысяч франков в месяц, учитывая, что он работал и в воскресенье.
Старый Ар Баннур был прав: в товаре не было недостатка, и Жосс вынужден был согласиться с ним, выпивая как-то вечером в баре «Артимон». «Я тебя предупреждал, людей просто распирает, так им охота высказаться, – сказал предок, довольный тем, что праправнук возродил его дело. – Слова из них так и лезут, как опилки из старого матраса. То, что можно говорить вслух и что нельзя. Твое дело собрать урожай и оказать людям услугу. Твое дело открывать шлюзы Но будь осторожен, парень! Работа предстоит не из легких. Когда скребешь по дну, может попасться всякое дерьмо. Береги свою задницу, у людей в голове не одна лишь манна небесная».
Предок все верно предвидел. В глубине урны были произносимые и непроизносимые послания. «Те, что нельзя прочесть», – поправил его этот старый грамотей, содержавший нечто вроде гостиницы рядом с магазином Дамаса. Вынув записки, Жосс сначала раскладывал их в две кучки – кучку «можно» и кучку «нельзя». В основном то, что можно было сказать, распространялось обычным путем – из уст в уста, текло ручейком или гремело шквалом, и это позволяло людям не взорваться под грузом наболевшего. Потому что в отличие от матраса, набитого опилками, человек каждый день набирается новых слов, и ему очень хочется их высказать. Большую часть кучки «можно» составляли записки на темы: куплю, продам, ищу, любовь, разное и техника. За технические объявления Жосс брал по шесть франков, уж больно тяжело было их читать.
Но особенно его поразило то, как много оказалось записок, которые невозможно было прочесть вслух. Поразило потому, что такие опилки не пролезли бы ни в одну дыру в матрасе. Они либо переходили все границы жестокости, либо были чересчур смелы или, напротив, так неинтересны, что их и читать не стоило. Эти чересчур наглые или слишком бледные послания отправлялись в ссылку, складывались в отстойник, где они тихо и стыдливо лежали себе в тени. Однако – за семь лет работы Жосс это понял – такие послания не умирали насовсем. Они копились, наслаивались друг на друга, становились более едкими по мере того, как их держали в загоне, и гневно и раздраженно наблюдали, как мимо текут, сменяя друг друга, дозволенные слова. Смастерив урну с длинной узкой щелью, Жосс оставил в ней брешь, через которую узники вылетали на свободу как стая цикад. Не было ни одного утра, чтобы Жосс не находил в урне «непроизносимых» посланий – нудных, оскорбительных, тоскливых, клеветнических, ябеднических, угрожающих и просто безумных. Иной раз послание было таким примитивно глупым, что Жоссу стоило большого труда дочесть его до конца. Иногда таким путаным, что смысла никак нельзя было разобрать. Иногда таким липким и угодническим, что листок выпадал из рук. А порой таким жестоким и полным ненависти, что Жосс сразу исключал его.
4 
