22 
– Что-что, сержант? – Брунетти не уследил за потоком его мыслей.
– Считает себя хозяином этих финтифлюшек, этих дурацких коробочек, – уже вполне явственно проговорил тот.
– А мне казалось, они тебе по нраву.
– Господи, да нет же! По-моему, они омерзительны. У моего дяди их было множество, и каждый раз, когда мы к нему ходили, он заставлял меня на них смотреть. Такой же был – приобретал всякие штучки. И считал себя их хозяином.
– А разве не был? – Брунетти приостановился на углу, чтобы лучше его слышать.
– Ну, был, конечно. – Вьянелло встал перед ним. – Он платил за них, имел квитанции, делал с ними что хотел. Но ведь на самом деле нам ничто не принадлежит. – Он глядел прямо на комиссара.
– Не совсем понимаю, Вьянелло.
– Нет, подумайте только, синьор! Мы покупаем вещи. Надеваем, вешаем на стену, сидим на них. Но каждый, кто захочет, может их у нас отобрать, сломать их. – Вьянелло покачал головой, расстроенный тем, как трудно объяснить такую относительно несложную идею. – Вот этот да Пре: после его смерти кто-то долго будет владеть этими самыми коробочками, а потом – еще кто-то, как другой до него. Но об этом никто не думает: предметы переживают нас и продолжают жить. Глупо думать, что мы их хозяева. И грех придавать им такое значение.
Брунетти знал, что сержант такой же безбожник, как и он сам; что его единственная религия – семья и святость уз крови, поэтому ему странно было слышать, как тот говорит о грехе, что-то определяет, пользуясь понятием греха.
– И как он мог оставить родную сестру в этаком месте на три года и ходить к ней раз в месяц?! – Вьянелло говорил так, будто и правда верил, что на этот вопрос существует ответ.
Безучастным голосом Брунетти произнес:
– По моим представлениям, там не так уж плохо.
Его ледяной тон побудил сержанта вспомнить: да ведь мать Брунетти содержится в таком же месте.
– Я не то хотел сказать, синьор, – заторопился он. – Я имел в виду любое такое заведение. – И, поняв, что лишь испортил дело, он продолжил: – Я о том, чтобы не ходить к ней, посещать только по необходимости… просто бросить в одиночестве.
– Там обычно большой штат, – гласил ответ комиссара.
Он тронулся с места и повернул налево, к площади Сан-Вио.
– Но это же не семья! – настаивал Вьянелло.
Он-то вполне уверен, что семейная привязанность – вот лучшая терапия, куда уж тут «заботливым» профессионалам со своими платными услугами, сколько их там ни есть. Сержант, скорее всего, прав, подумал Брунетти, но этой темы лучше избегать, и сейчас, и в ближайшем будущем.
– Кто следующий? – Задав этот вопрос, Вьянелло принудил себя сменить предмет разговора и уйти, пусть на время, от тем, которые ведут – если куда-то и ведут – только к боли.
– Это вон там, по-моему. – И Брунетти свернул в совсем узенькую улочку, которая шла от канала – вдоль него они двигались.
Если бы наследник графа Эгидио Кривони стоял под дверью и ждал их, он не откликнулся бы быстрее, чем этот голос. Почти так же быстро распахнулась тяжелая дверь, когда Комиссар объяснил, что пришел в поисках сведений об имуществе графа Кривони. Два лестничных марша вверх, потом еще два; Брунетти поразил тот факт, что на каждой лестничной площадке только по одной двери, то есть каждая квартира занимает, видимо, целый этаж, а это наводит на мысль о богатстве жильцов.
Как только нога комиссара коснулась верхней площадки, дворецкий в черном одеянии открыл перед ними одинокую дверь. Только по его угрюмому кивку и отстраненной важности поведения можно было заключить, что это слуга. Уверенность эта подтвердилась, когда он предложил Брунетти принять у него пальто и сказал, что графиня встретится с ними в своем кабинете. Он исчез за дверью на миг, чтобы тут же появиться снова, но уже без пальто.
Комиссар успел заметить лишь мягкие карие глаза да маленький золотой крестик на левом лацкане пиджака, прежде чем тот повернулся и повел их в холл. По обеим сторонам коридора рядами висели на стенах картины – сплошь портреты, разного времени и в разных стилях. Хотя Брунетти давно заметил, что лица на портретах всегда выглядят унылыми, он все же был поражен их кислым выражением. Кислым и еще… каким-то неудовлетворенным, как будто они говорили: «Мы провели бы отмеренное нам на этой земле время лучше, если бы боролись с варварством или обращали неверных, а не увековечивали свои бренные черты». Дамы на портретах безмолвно утверждали, что могли бы делать это одним примером своей беспорочной жизни, а мужчины явно больше полагались на силу меча.
22 
