очень нудно 
28 
Оставшись один в своей каюте, он открыл небольшой, обитый медью сундук, принадлежавший его деду, и в который раз стал перебирать его содержимое. В двух кувшинах когда-то находились маринованные огурцы, но теперь на дне плавало что-то вонючее. Залитая формалином, украденным в похоронном агентстве, кожа давно потеряла естественный цвет и приобрела цвет консервированного тунца. Частички плоти были темнее и выделялись на коже, как разрезы на недожаренном стейке из тунца. Волосы все еще завивались, но стали тусклыми, словно на плохом парике. Однако он знал, на что смотрел.
Когда ему впервые пришла в голову эта мысль, он сразу решил, что ему понадобится нечто в качестве напоминания о том, как он хорошо справился с поставленной задачей. Он читал книжки об убийцах, которые отрезали груди, гениталии, сдирали кожу со своих жертв и делали из нее одежду. Все это казалось ему неприемлемым. Все те люди были извращенцами, а ему нужен был «сувенир», имеющий значение лишь для него одного.
И он стал перебирать в памяти унижения, которым его подвергал старик. Память не отказывала ему. Даже часто повторявшиеся муки не слились в одну картину. Все детали были словно острые иголки. Что бы такое брать, чтобы его цель сохранилась чистой, значительной и ясной?
И тогда он вспомнил о бритье. Это случилось вскоре после его двенадцатого дня рождения, который, как всегда, не отмечался ни праздником, ни подарком. Да и узнал он о своем дне рождения случайно, всего несколько месяцев назад, когда старик пересматривал старые бумаги. До тех пор он понятия не имел, когда родился. Ему никогда не дарили открытки, никогда он не получал ни подарков, ни торта со свечами, к нему никогда не приглашали гостей. Да и кого было приглашать? Друзей у него не было, родственников, кроме деда, тоже. Если он и знал кого-то, то только команду «Вильгельмины Розен».
Ему было известно, что он родился осенью, так как, когда облетали листья, ярость старика меняла словесное выражение. Вместо «Тебе уже восемь лет, а ты все еще ведешь себя как младенец», старик кричал: «Тебе уже девять, пора бы становиться взрослым».
Когда ему исполнилось двенадцать лет, он обратил внимание на происшедшие с ним перемены. Он вырос, плечи уже не помещались в матросской блузе, и голос стал ненадежным, он то басил, то давал петуха. Внизу живота начали расти черные волосы. Он знал, что когда-нибудь это случится, ведь он постоянно жил в окружении трех взрослых мужчин и понимал, что рано или поздно станет похожим на них. Однако это нагоняло на него страх. Детство оставалось в прошлом, а он понятия не имел, что значит быть взрослым.
Дед тоже заметил происшедшие с ним перемены. Трудно представить, как можно было стать еще более жестоким, но старик воспринял взросление внука как вызов и не нашел ничего лучшего, как придумать для него новые унижения. Его жестокость перешла на другой уровень, когда однажды утром в Гамбурге с треском лопнул трос. Виноватых не было, но старик решил, что должен на ком-нибудь отыграться.
Когда они вернулись домой, он приказал мальчику раздеться, и тот, весь дрожа, стоял в кухне, не зная, что его ждет, пока старик из ванной осыпал его руганью и оскорблениями. Вернулся он с острой опасной бритвой, которая сверкала, как серебряная, в предвечерних сумерках. От ужаса у внука желчь подступила к горлу. В уверенности, что старик решил его кастрировать, он бросился на него с кулаками, отчаянно стараясь вырваться и убежать.
Мальчик даже не заметил, как старик поднял руку и ударил его кулаком по голове, словно молотком. Он лишь почувствовал острую боль, а потом у него почернело в глазах. Когда он пришел в себя, вокруг было темно. С его щеки на пол стекала рвота, и еще болело внизу живота, отчего он испугался так, что даже не обратил внимания на глухую боль в голове. Довольно долго он пролежал, свернувшись комочком, на холодном линолеуме, не позволяя себе пошевелиться и протянуть руку, чтобы не убедиться в самом страшном.
Понемногу он осмелел. Медленно и осторожно он провел пальцами по животу, поначалу не чувствуя ничего, кроме холодной гладкой кожи. Потом сразу над лобковой костью ощущения изменились, и от острой боли он едва не застонал. Стиснув зубы, он привстал на локте. В темноте трудно было что-нибудь разглядеть, тогда он решил рискнуть и зажечь свет. Это могло закончиться плохо, однако ему непременно нужно было знать, что старик сделал с ним.
Едва не крича от боли, с какой ему давалось каждое движение, он встал на колени и так постоял, пока не отошла подступившая к горлу тошнота. Ухватившись за стол, он поднялся на ноги и сделал несколько шагов к выключателю. Он прислонился к стене и дрожащим пальцем нажал на кнопку. Сумеречный свет наполнил кухню, и мальчик, собравшись с силами, посмотрел вниз.
28 
