очень нудно 
55 
Комната была убрана для вечера: на камине и подоконниках были расставлены толстые церковные свечи; звучала музыка — псалмы, пропетые молодыми голосами в какой-нибудь старинной церкви. На синей камчатной скатерти, расстеленной на полу возле каминной решетки, был сервирован ужин — изобилие сыров, мясные ассорти, хлеб, всевозможная рыба и жареный перец на ярких керамических тарелках. И в придачу еще бутылка красного вина.
Законченность этой комнаты таила в себе даже что-то зловещее. И тем не менее от вида всей этой еды у нее потекли слюнки. Отвернувшись от камина, она оглядела комнату, ища телефон. Но телефон уже был у него в руке. Ей вспомнилась явная ложь насчет того, что он якобы пытался вызвать такси. Второй раз он не сыграет с ней подобной шутки, не так ли?
— Я наберу вам номер, — негромко сказал он, — чтобы знать, что вы дозвонились туда, куда надо.
Он нажимал какие-то кнопки. Она ждала, недоумевая: неужели он и впрямь запомнил ее номер? Он уверял, что в первый же вечер он позвонил ей домой, чтобы сообщить ее домашним, что она задерживается, но и это, скорее всего, было ложью, ведь так? Однако солгал он тогда или нет, сейчас он судя по всему, действовал уверенно. Она следила, как он набирает номер, и представляла себе погруженную в летние сумерки кухню. Лили почти наверняка уже спит (Пол всегда неукоснительнее, чем она, соблюдает время отхода ко сну для ребенка), и оба они с Эстеллой кружат вокруг аппарата, ожидая звонка от нее. Если сейчас ему ответит кто-то из них, бросит ли он трубку? Вне всякого сомнения. Голос с иностранным акцентом, просящий к телефону Лили, должен вызвать у них немедленные подозрения. Подозрения неизбежны, даже если он тут же бросит трубку. На это она по меньшей мере рассчитывала. А большего она сейчас позволить себе не могла. Ну хоть это... Но можно ли определить номер, с которого был сделан входящий звонок, если номер этот иностранный? Наверняка он и это учел. Она почувствовала, как внутри опять, что-то сжалось. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем прорезался голос. Он поднял на нее глаза.
— Там гудки.
Сейчас все произойдет. Если включен автоответчик, то телефон отключится после второго гудка. Подождав еще несколько секунд, он порывисто протянул ей трубку.
— И помните, — сказал он, передавая ей трубку и держа палец наготове, чтобы в случае чего ее разъединить, — вы скажете только то, о чем мы договорились.
Отсутствие — Суббота, днем
Сказанное им пролегло между ними — его шутливое подначивание, желание вызвать ее на полную откровенность.
Иной раз не поймешь, что больнее — говорить правду или лгать. Но сейчас подходящий момент для исповеди. Не так уж трудно сказать: «Помнишь тот первый вечер в ресторане, Сэмюел? Так вот, я тогда не сказала тебе всей правды. Я не совсем та женщина, какой ты меня считаешь...»
При других обстоятельствах подобная откровенность могла бы оказаться даже эротичной. Раскаяние с подразумеваемым немедленным отпущением грехов. Сексуальность покорности и поражения. Она даже мысленно подобрала слова. Но нет — все-таки момент не совсем подходящий.
Сквозь спущенные жалюзи прорвался крик — пронзительный, как звон разбиваемого стекла; с первой же ноты было ясно, что кричит ребенок, которому больно. Вначале прерывистый вопль и тут же, вслед за ним — рыдание, такое же безудержное, неистовое, полное ужаса и отчаяния, словно он или она сильно ударились или страшно ранены. Лежавшая на постели Анна приподняла голову — так принюхивается, ловя ноздрями ветерок, дикий зверь. Она определила по крику возраст ребенка, примерно ровесника Лили, и детское горе всколыхнуло в ней все. Она высвободилась из его объятий и села.
Рыдания все никак не кончались. Неужели за это время никто не мог подойти к ребенку? Постепенно в рыдания вплелся женский голос, он был все слышнее, перемежаясь новыми всплесками плача, затем истерика стихла, перейдя в прерывистые всхлипы — знакомые, привычные звуки — требовалось утешение, и оно получено. Анна так и чувствовала тяжесть детского тельца на своих коленях, касание горячих, липких от слез щек. Опыт подсказывал, что ни один взрослый не может плакать так горько и самозабвенно и утешиться так полно и безоглядно. Напомнила о себе страсть иная, чем та, что царила в комнате, и вторжение ее разрушило чары, которыми были охвачены они оба.
55 
