23 
— Стефания, Юра и Михаил где?
— На сеновале братья играют, — кивнула девочка. — Мама, а можно я бусы одену, что дядя Сергей на рождество подарил?
— Тогда и платье одевай синее, парчовое.
— В нем жарко будет, мама.
— Или все, или ничего, — покачала головой Юля. — К сарафану жемчужные бусы одевать — это безвкусица. И платок мой шелковый подай.
Привыкшая к тренировочной одежде, она по-прежнему предпочитала носить татарские наряды, благо в здешних местах это никого не удивляло. Но платок подвязывала по общему обычаю: на Руси для женщины меньше позора вовсе голой по улице пройти, нежели с непокрытыми волосами показаться. Спустилась на первый этаж:
— Мелитиния, ковш квасу налей.
— Сей час, боярыня, — вдова, помогавшая барыне по хозяйству с самого дня строительства усадьбы, сняла со стены красивый резной ковш и побежала к бадье с еще шипящим напитком.
— Сны какие снились?
— Ничего не снилось, боярыня, прости Господи, — остановившись, перекрестилась женщина, и Юля окончательно успокоилась.
После того, как татары зарубили ее мужа, Мелетинию стали посещать вещие сны, большей частью тревожные. А коли ничего не снится — то и страшиться нечего.
Боярыня взяла у нее полный до краев ковш, и вышла наружу:
— Здравствуй, гость дорогой. Вот, испей с дороги, — Юля с легким поклоном поднесла угощение воину.
— Благодарствую, хозяюшка, — приложив руку к груди, низко, до пояса, поклонился ей гость, затем принял корец, выпил квас и перевернул деревянную чашу, показывая, что осушил до капли.
— То дьяк государев, Юленька, Даниил Федорович Адашев, — представил боярина Варлам. — А это жена моя, супружница.
— Наслышан, наслышан, Варлам Евдокимович, — кивнул дьяк, блеснув на солнце лысиной. Юля увидела множество черных точечек, и сообразила, что голова просто гладко выбрита. Говорят, обычай такой в Москве у служилых людей. — А у меня к тебе письмецо.
Боярин Адашев повернулся к воротам, махнул кому-то из своих людей, и к нему стремглав кинулся холоп в простой белой косоворотке, шароварах и коротких сапожках с обвязанным по ноге голенищем. В руках у него было не просто письмо, а довольно объемный сверток.
— Ого… — не удержалась от возгласа женщина, когда гость, забрав сверток от холопа, протянул его Юле. — Это все мне?
— Не знаю. Боярский сын Толбузин сказывал, то Зализа Семен Прокофьевич ему передал. Просил с оказией супруге боярина Варлама Батова завести. Вот, — пожал воин плечами, — привез.
Юля, не удержавшись, тут же развязала тесемки, откинула тонкую замшу, зашелестела желтоватыми бумажными листами, выхватывая то один, то другой, пробегая глазами несколько строчек, засовывая обратно и хватая другой лист.
— Варлам, да это же письма… От ребят… Да они мне все по письму написали! Господи, Варлам, мы должны к ним съездить. Хоть раз! Хоть ненадолго… Ты смотри, а Игорь, оказывается, женился! И даже двух дочек родить успел. И Серега… И Юра… Да они все такие! И дети у всех! От Зализы тоже письмо… Варлам, ты представляешь, оказывается у Кости Росина поместье под Тулой! Здесь недалеко совсем! А мы и не знали. У Саши Качина трое сыновей и дочь еще! Про мельницу пороховую что-то пишет.
— Ну, я задерживать вас не стану, — поклонился дьяк, и Юля наконец-то спохватилась, превратившись из взбалмошной девчонки двадцатого века во властную боярыню шестнадцатого:
— Ни в коем разе! Пока не попотчуем, баню не стопим, пока не поспите перед дорогой, никуда не пущу! Онисим, брось вилы, иди ворота запирай!
— Ну что ты, боярыня Юлия, — только и развел руками гость. — У меня же там полусотня детей боярских, и холопы.
— Онисим, стой! Всех бояр, что за стеной стоят, сюда зови. Пусть коней распрягают, брони снимают. У нас стены крепкие, покой защитить смогут. Ермил, Звяга, бросайте дрова, завтра поколете. Столы под навес выносите, все одно сена больше нет. И бычка Ваську выводите, хватит ему свеклу попусту есть, пора службу свою добрым людям сослужить.
— Не отпустим, Даниил Федорович, — с улыбкой покачал головой Варлам. — Не надейся…
По счастью, остановиться на отдых воину не так уж быстро: нужно расседлать скакунов, снять вьюки, вычистить лошадей, и только после этого можно отпускать их на луг пастись, если можно так выразиться — четвероногие отнюдь не щипали травку, а с громким ржанием носились друг за другом, кувыркались, катались на спине, тряся в воздухе всеми конечностями, словно призывающая к себе хахаля молодая кошка. Казалось, они не переход долгий только что выдержали, а застоялись в конюшне за долгую зиму, и не знают, куда силы девать.
23 
