XXIV

Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.

— Поехали, Вейренк. Не забудьте — в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.

Сестра Освальда накормила их до отвала — после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину — Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.

— …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, — доносилось до Адамберга. — Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.

— Эрманс, кто просил вас со мной поговорить? — осторожно спросил Адамберг. — Про привидение на кладбище?

— Ведь правда же? Я вот и Освальду сказала. Ну и вот, так-то оно лучше, пусть уж пользы не будет, только б не было беды, такие дела.

— Да, такие дела, — влез Адамберг, пытаясь нырнуть в этот словесный водоворот. — Кто-то посоветовал вам обратиться ко мне? Илер? Анжельбер? Ахилл? Кюре?

— Правда же? Нечего на кладбище грязь разводить, а потом еще удивляются, а я Освальду говорю — чего тут такого. Ну и вот.

— Мы оставим вас, Эрманс, — сказал Адамберг, переглянувшись с Вейренком, который знаком показал ему, что с этим пора завязывать. Они обулись снаружи, позаботившись о том, чтобы оставить спальню в первозданном виде, словно это была декорация. Из-за двери до них доносился голос Эрманс — она продолжала говорить сама с собой:

— Ну да, работа, такие дела. Чего захотели.

— У нее не все дома, — грустно сказал Вейренк, зашнуровывая ботинки. — Либо там с рожденья никого не было, либо она всех по дороге растеряла.

— Думаю, по дороге. Двух молодых мужей, во всяком случае. Они умерли один за другим. Об этом можно говорить только здесь, выносить эту историю за пределы Оппортюн строго воспрещается.

— Вот почему Илер намекает, что Эрманс приносит несчастье. Мужчины боятся, что умрут, если на ней женятся.

— Если на тебя падает подозрение, то от него уже не отделаться. Оно впивается в кожу как клещ. Клеща можно вытащить, но лапки остаются внутри и продолжают дергаться.

«Что- то вроде паука у Лусио», — добавил про себя Адамберг.

— Вы тут уже завели себе приятелей, так кто же, по-вашему, направил ее к вам?

— Не знаю, Вейренк. Может, и никто. Она наверняка беспокоилась за сына. Полагаю, она до смерти боится жандармов, с тех пор как они расследовали смерть Амедея. А Освальд рассказал ей обо мне.

  53