Тезей, пока еще царь Афин

Ему казалось, что не поздно еще все поправить, вернуть вчерашний беспечальный день, хотя никто из окружавших его в это уже не верил. Не верил, если заглянуть в его мысли, и он сам – просто не дотлела пока надежда на всегдашнюю удачу, последние огоньки не затянул еще пушистый пепел.

Очень старый человек в бесценном пурпурном одеянии отошел от окна к столу, взял тяжелую чашу, подержал, уронил на пол. Звякнуло о мрамор, покатилось и замерло маслянисто поблескивающее золото. Предательский металл, столько лет считавшийся самым верным, – стократ нужнее сейчас была бронза, из которой делали оружие. Ну и, разумеется, руки, чтобы это оружие держать. А рук как раз и не хватало.

К богам обращаться было бесполезно: он всегда их презирал, а олимпийцы злопамятнее людей. Сохранилась разве что слабая надежда: где-то поблизости дрались наемники, в Афинах стоял критский полк. А от всего царства у Тезея остался только дворец, к стенам которого уже подступали восставшие, от воплей и стука мечей нельзя было укрыться ни в одном зале, ни в одном самом глухом закоулке огромного мрачного дворца.

Царь поднял голову и встретил взгляд неслышно вошедшего придворного – в нем была преданность, как встарь, купленная не золотом и не страхом. Но было и еще что-то, отстраненное и безнадежное, как стук в двери пустого дома. Так смотрят на человека, которого через минуту должны повесить, – он еще живет и дышит, но уже вычеркнут из человечества, нет его больше.

Придворный долго был солдатом, поэтому он доложил четко и спокойно:

– Пока мы защищаем площадь и прилегающие улицы, но долго не продержимся. Их там по десять на одного нашего.

– Но мои войска? Ведь не могут предать сразу все?

– Предать, может, и нет. А вот отступить сразу все могут. Не первый случай. – Придворный отвел глаза. – Наемники ушли в Пирей и захватили корабли. Побоялись, что больше ничего от тебя не получат, и решили не рисковать.

Они обернулись на стук шагов, гулких, бесцеремонных, торопливых. Впервые во дворце звучали такие шаги, ясно дававшие понять, что с этикетом никто уже не считается. Воин в изрубленных, потускневших доспехах привалился плечом к косяку и смотрел грустно и спокойно, как человек, знающий, что от жизни ему больше ждать абсолютно нечего. Тезей не к месту, просто по привычке помнить все, подумал, что этого микенца почему-то всегда ставили на караул у западных ворот. Всегда только у западных.

Они ждали. Микенец мотнул головой, выплюнул перемешанную с кровью пыль:

– Критский полк уходит в Пирей.

– И вы их не остановили?

– Попытались было… – сказал микенец. Он шагнул вперед, упал на колено, медленно рухнул лицом вниз и замер – сразу, будто задули светильник. Длинная тяжелая стрела с излюбленным критскими лучниками черным оперением, вонзившаяся меж бронзовых пластин пониже левой лопатки, колыхнулась и застыла.

– Как он добрел с такой раной, не понимаю, – сказал придворный. – Это все, царь. Понимаешь? Все. Совсем. Человек сто пытаются задержать восставших, двадцать телохранителей у нас здесь, во дворце. В Пирее наши люди готовят корабль. Нужно торопиться.

– Изгнанники?

– Изгнанники, – кивнул придворный. – Ты не первый царь, а я не первый царедворец, которых изгоняет народ. Утешением это нам служить никак не может, зато прежние примеры, по крайней мере, подсказывают, как себя вести. Золото уже сложили во вьюки, так что хлеб с оливками нам жевать не придется…

– Сколько лет мы знаем друг друга?

– Лет сорок. Ты тогда еще не был ни царем, ни героем, помнишь?

– Я все помню, – сказал Тезей. – Смешно – не время вспоминать, а вспоминается. Ночная стража, у которой мы украли тогда мечи, та история в порту, караван, дочка Эгериона… – Он оборвал слова, словно задернул занавес. – Можешь ты мне сказать, ну почему они вдруг? Ты же ведал и соглядатаями… Почему вдруг я стал для них нехорош? Голов я рубил не больше, чем положено царю. Налогами прижимал в той мере, в какой это полагается. Тиран? Не спорю, но опять-таки не хуже и не лучше других.

  2