2 
Неожиданно он вскочил и, прикрывая ладонью глаза от солнца, стал пристально всматриваться вдаль.
– Что там, Гай? – с интересом спросил Дорилей – его друг отличался необычайно острым зрением.
– Посмотрите туда! – показал Гай в сторону мыса, защищавшего гавань от злых северных ветров.
Из-за скал, круто обрывающихся в море, медленно и величаво выплывали суда. Легкий бриз надувал их алые паруса, трепал вымпелы на мачтах. Окрашенные в черный цвет, с низкой осадкой, корабли по большой дуге обходили радужную пыль бурунов прибрежной отмели. Ярко начищенные бронзовые щиты, закрепленные вдоль бортов, бросали огненные отсветы на прозрачную зелень вод, резные золоченые акростоли[6] важно раскланивались с лодками рыбаков, сопровождавшими суда.
– Пять! – показал раскрытую ладонь Гай.
– Кто? – спросил Дорилей, щуря от напряжения глаза.
Гай молча пожал плечами.
– Это не купцы, – уверенно сказал Митридат. – Суда военные…
Корабли обогнули мелководье и подошли ко входу в гавань. С поразительной слаженностью и быстротой на них были убраны паруса, и воду вспенили лопасти длинных весел. До подростков донесся приглушенный расстоянием рокот тимпанов, задающих ритм гребцам. Обвисшие ненадолго узкие вымпелы, украшенные золотым шитьем, вновь заполоскали над головами выстроившихся вдоль бортов воинов в гривастых шлемах. И теперь уже все трое различили на палубах диковинные сооружения, напоминающие журавлиные шеи с хищными клювами на концах.
– Либурны[7] римлян! – вскричал Гай.
Это были боевые корабли грозного Рима – крепко сбитые посудины, напоминающие греческие биремы[8]. В носовой части либурна располагалась башня для пращников и абордажный мостик – «ворон».
Либурны, на ходу перестраиваясь, медленно вползали в главную гавань Синопы, где у причала сверкали доспехи гоплитов[9] – военачальники выстраивали их для торжественной встречи.
– Эге-ей! Господин!
Друзья обернулись. Вдоль берега, где быстрым шагом, а где срываясь на бег, пробирался высокий, плечистый юноша в сером хитоне[10] грубого полотна. В руках он держал короткую палку, у пояса, туго охватывавшего тонкую талию, болтался широкий нож в кожаных ножнах. Юноша был некрасив: бледное лицо густо усеяли оспины, длинный бесформенный нос нависал над большим широкогубым ртом, густые темно-рыжие волосы топорщились на голове, как иглы ежа.
– Господин… – юноша подбежал к Митридату и преклонил колени.
– Что случилось, Гордий? – резко спросил Митридат. – Почему ты здесь? Я приказал тебе забыть это место.
– Прости и смилуйся, мой повелитель. Гонец из Амастрия[11]…
– Ну! – нетерпеливо прищелкнул пальцами Митридат.
– В Синопу направляется посольство Рима. Царица Лаодика – да хранит ее богиня Ма[12]! – приказала во что бы то ни стало разыскать тебя. Во дворце готовятся к приему высоких гостей и твое, господин, присутствие необходимо. Нужно поторапливаться. Посольские суда уже на подходе.
– Прибыли… – Митридат кивнул в сторону гавани. – Теперь спешить ни к чему. Успеется… – И он, покривив губы в злой усмешке, нырнул в хойникиду…
Легат[13] Рима Марк Эмилий Скавр, рыхлый сорокалетний патриций невысокого роста с толстым бычьим загривком, не без интереса рассматривал приближающуюся Синопу. Он беседовал со своим старым приятелем Авлом Порцием Тубероном, которого взяли на борт посольского либурна в Гераклее[14]. Они расположились на корме под легким палаточным тентом.
Авл Порций, худой, жилистый, с загорелым до черноты лицом, был в Синопе своим человеком. В Понте его знали как купца – не очень богатого и удачливого, но неизменно приветливого, добродушного и гостеприимного. И вряд ли кто мог догадаться, что любезнейший Авл Порций Туберон был доверенным лицом римского Сената на варварском Востоке и что ему покровительствовал нынешний консул[15] Квинт Фабий Максим.
– … Ах, милейший мой друг! – Скавр, со снисходительностью столичного прожигателя жизни, похлопал по плечу Авла Порция, с непроницаемым лицом слушавшего его непринужденную болтовню. – По-моему, на тебя вредно подействовал здешний климат. Расслабляюще. И нравы. Высокая политика, наряженная в белоснежную тогу[16], для непосвященных и чересчур простодушных имеет грязную изнанку. Впрочем, мне ли тебе об этом говорить… Но кто посмеет осудить великий и могущественный Рим и пусть даже намеком бросить тень на его деяния, несомненно несущие блага избранным? Какое нам дело до варваров и почему мы должны считаться с их мнением, пожеланиями и, наконец, просьбами? Разделяй и властвуй – вот фундамент, на котором зиждется могущество Рима. Это незыблемый закон, непреложная истина, не нуждающаяся в каком-либо ином толковании, кроме того, которое изначально заложено в этих постулатах еще нашими предками.
2 
