очень нудно 
52 
Сдаюсь, полковник. На твою милость сдаюсь.
Я же свой, в доску свой! Ну не допустишь же ты, чтобы с коллеги – а ты ведь наш, бывший диверсант, отметины на шкуре не спрячешь – кожу живьем содрали.
Пощади, братишка!
– Разломал на кусочки и зарыл в разных местах, – отвечаю честно, глядя прямо ему в глаза. – Так бы давно…
Черты его жестокого худощавого лица расслабились, а лицо из желтовато-серого стало несколько бледным, но вполне нормальным по цвету.
– Почему особистам ничего не сказал?
– Как-то не сообразил, что эта информация может быть для них интересной… – осторожно отвечаю я, стараясь не переборщить. – Наверное, ошибался, но с кем не бывает…
– Ошибался. Но теперь поздно что-либо исправлять, – резко пресекает полковник мои весьма прозрачные намеки. – Ты с ними не говорил?
Опять тот же змеиный взгляд, гипнотический и беспощадный.
А вот это уже дудки. Всему есть предел. Признание, что мне известно, для чего бандиты ждали вертолет, у меня не вырвешь и под пыткой. Не такой уж я придурок, как кажусь с виду.
– К сожалению, не успел, – опять делаю честные глаза. – Все произошло настолько быстро, что просто не было времени подумать о чем-либо ином, кроме спасения собственной жизни. В другой обстановке я бы, конечно, оставил кого-нибудь из них для "беседы".
– Возможно, возможно… – роняет он, не отводя взгляда от моего лица. – Жаль…
Чего жаль? Что я не раскололся до конца? Или жаль подписывать мне смертный приговор? – Резонно… – продолжает полковник, видимо отвечая своим мыслям.
Его взгляд смягчается, жгучий, как лед на голое темечко, блеск в глазах постепенно тухнет, и передо мною неожиданно появляется обычный человек, только в погонах – немного уставший от житейской суеты, несколько замкнутый ветеран разведки, каких хоть пруд пруди в штабах армейских спецподразделений, где они досиживают до пенсионного возраста. – Но, однако, ты, капитан, жох. Хитрец…
Он как-то неловко, будто с непривычки, улыбается.
И тут же опять прячется в свою раковину холодного жестокого спокойствия и непроницаемости; без нее в разведке человеку его чина просто нечего делать – сожрут с потрохами и, в лучшем случае, отправят на заслуженный отдых с пенсией, на которую выжить можно, но нормально жить – нельзя.
А в худшем… есть такие места для споткнувшихся на тернистой стезе шпионажа и диверсий, что лучше на ночь глядя не вспоминать… и я мысленно крещусь.
Глядя на произошедшую метаморфозу, я внутренне собираюсь и, ругая себя последними словами за временную потерю бдительности, опять принимаю вид достаточно неглупого, но и не звездосшибающего служаки, лелеющего лишь одну ничтожную мыслишку: как бы где не оступиться, чтобы в конце военной карьеры стать командиром батальона и почить на лаврах.
– И что ты подумал, когда нашел радиомаяк? – спрашивает полковник без особого энтузиазма, будто этот вопрос не представляет никакого интереса.
Как же, так я и поверил. В нем-то и заключается вся соль нашего рандеву. И от того, как я отвечу, зависит не только моя дальнейшая судьба, но и существенное прилагательное к ней – продолжительность жизни.
– Не люблю подставлять кого бы то ни было, – рублю словно по писаному, изображая на лице отчаянную сверхпорядочность.
– Не понял… – удивляется полковник; я радуюсь – удивляется совершенно искренне. – Каким образом?
– Да очень просто, товарищ полковник. – С широкой простецкой улыбкой начинаю торопливо объяснять: – Я так понял, что маячок того… ну, в общем, понятно…
– Кому как, а мне не очень. – Чего там не понять?
Теперь уже удивляюсь я, будто забыл, что в те времена, когда он тянул лямку ротного в спецназе, порядки в армии были несколько иными.
– Кто-то слямзил со склада и толкнул чурк… извините, товарищ полковник, – этим восточным людям по сходной цене. Дело в общем-то плевое, ничтожное – какие-то жалкие гроши, – но того, кто не смог совладать с извечным человеческим инстинктом хапать все, что плохо лежит, ждут большие неприятности. Да пусть его; такого добра на складах – завались, причем настолько скверного качества, что, по-моему, все равно: сдать его в металлолом оптом за бесценок или продать чуть дороже в розницу. Государству все равно, а кому-нибудь из наших ребят радость – будет на что выпить. Все это, товарищ полковник, называется укреплением боевого духа личного состава.
– А ты, оказывается, философ, – мечет он молнии недоверия из острого прищура. – Вот только философия твоя с душком. Тебе не кажется?
52 
