очень нудно 
60 
– Пойдет Ерш – и баста!
– Ты же знаешь, что ему там кранты будут. Он до сих пор еще чмурной.[42]
– Кирпичи клокать[43] сил хватает, а бодаться слабо? Ничего с ним не станется.
– Лады, твоя взяла. Тогда я вместо него пойду. Дай ему еще неделю. Я отбодаюсь за двоих.
– Ты что, вольтанулся? Или меня за поца[44] держишь? За неделю тебя на руду[45] перепустят. Кому потом отдуваться? Конечно мне, Десятому. Короче, вали отсюда, Галах. Не до тебя…
Этот разговор я подслушал нечаянно. И был взволнован до глубины души: я уж и не помню кого-либо, кто хоть как-то проявил бы участие ко мне.
А ведь Второй, защищая меня перед Че, рисковал получить крупные неприятности. При встрече с ним я не выдал, что знаю об этом, но поклялся при удобном случае отплатить ему той же неразменной монетой – добром и дружеской помощью.
Моя очередь подошла быстрее, чем я ожидал. По нашему графику я вместе с Одиннадцатым должен был выйти на татами спустя сутки после подслушанного мною разговора Че со Вторым.
Но пока длился мой "больничный", Одиннадцатого так помяли во время спарринга, что врачам пришлось положить его под капельницу.
И так случилось, что уже утром следующего дня я и Галах шагали под конвоем к зданию спортзала, возле которого шла нервная суета – ждали появления высоких чинов, прибывших с вечера на двух армейских вертолетах.
Мы видели их лишь мельком, но лично мне запомнилось одно: все они были в десантных костюмах, немного погрузневшие под бременем прожитых лет, однако в их уверенной, молодой походке просматривалась хищная настороженность и пластичность хорошо тренированных бойцов.
Спортзал был набит курсантами под завязку. Гостевые места и трибуны для начальства спецзоны загораживала от любопытствующих взоров прозрачная стенка из тонированного стекла; через нее виднелись лишь неясные очертания фигур и изредка вспыхивающие огоньки сигарет.
Однако запах табачного дыма в помещении не чувствовался – похоже, вентиляция за заграждением была отменной.
Меня беспокоил Галах. Сегодня он не был похож на себя: шел молчком, покусывая губы и затравленно посматривая по сторонам.
Его матовая лысина то наливалась кровью, как созревший помидор, то вдруг становилась похожей на белый воск. Похоже, он просто боялся, чего раньше за ним не замечалось.
– Эти суки сегодня над нами поизгаляются… – пробормотал он, с ненавистью глядя на шеренги волнующихся курсантов.
– Куда денешься… – в тон ему ответил я и сделал несколько глубоких вдохов-выдохов, чтобы сбросить напряжение, сковавшее меня, едва я переступил порог зала.
– Мой тебе совет, Ерш: если кто из них захочет тебя стереть – ложись. Можешь из-за этого не бить понты[46] – ты недавно из ремонта,[47] а потому лажан[48] обеспечен.
– Спасибо, Галах, – коротко ответил я и поторопился отвернуться, чтобы он не заметил лихорадочного блеска в моих глазах.
Если еще пять минут назад я шел сюда с чувством тупого равнодушия, то теперь неожиданно все изменилось – спортзал, наполненный сдержанным гулом голосов, вдруг раздвинул свои стены до бесконечности, а человеческий говор начал греметь в моей голове весенним громом.
Я, как насильно отлученный от сигарет заядлый курильщик, попавший в курительную комнату, кожей впитывал запахи, знакомые мне с детства: свеженатертого паркета, дезинфицированного татами, насквозь просоленного потом кимоно, истерзанной кожи тренировочных снарядов…
В голову ударил хмель, и по телу пробежала нетерпеливая дрожь: пора! почему медлите?! в центр татами – я готов!
Нас оставили в импровизированной раздевалке – за ширмой в углу спортзала. Кто-то из начальства выступал с речью – судя по голосу, Вилен Максимович.
Я не стал слушать, а, пользуясь моментом, уселся на пол и погрузился в волшебный мир медитации: нельзя выходить на татами в том состоянии взвинченности, которое нахлынуло на меня так внезапно и несвоевременно.
Вскоре мое дыхание выровнялось, я расслабился. Окружающие меня предметы постепенно начали разрастаться до огромных размеров, я видел каждую заклепку на алюминиевых стойках, поддерживающих перекладину со шторой; их шляпки виделись мне размером со сковородку.
Тело стало невесомым, прозрачным и в то же время твердым, как булатный клинок. Руки и ноги казались чужими, и мне теперь ничего не стоило разрубить ребром ладони кирпич, камень… или человеческую кость. И я знал, что при этом не почувствую не только боли, но даже прикосновения или отдачи…
60 
