очень нудно 
115 
— Серьезно?
— Честное слово.
— Хороши ж они хаживали во времена Шекспира…
— Не переживайте, — сказал Пушкин. — В таком наряде согласно всеобщей моде хаживали и великие полководцы вроде маршала Бирона, и мореплаватели вроде сэра Френсиса Дрейка… Такая уж в те времена стояла мода на дворе.
— Ну, если маршал Бирон… — пробурчал Алоизиус. — А вот вы у нас кто? Сколько ни приглядываюсь, не могу сообразить. Турок, что ли?
— Я? — спросил Пушкин, озирая свои перевитые ремнями голени, узкие черные штаны и яркий жилет при белой рубашке с пышными рукавами. — Полагаю, я — греческий разбойник. По крайней мере, именно так именовался этот костюм в Петербурге, в тех лавках, где их дают на время для маскарадов…
— Ага! То-то вы и свои пистолеты открыто заткнули за пояс?
— Вот именно, — сказал Пушкин. — Греческий разбойник просто обязан ходить с парой пистолетов за поясом, не правда ли? Никто и не заподозрит, что это не бутафория…
Он промолчал о том, что сегодня вечером зашел к ювелиру на делла Флавиа, и тот, поначалу ворчавший насчет капризов «золотой молодежи», потом все же, прельщенный солидной платой, взялся за работу и в полчаса превратил принесенную Пушкиным серебряную ложку в две полновесных пистолетных пули. Нелишняя предосторожность, когда имеешь дело с существами, которых обычная пуля может и не взять…
— А вот ваша трость, Алоизиус, плохо сочетается с нарядом времен королевы Елизаветы, — сказал он без особого укора.
— Плевать, — ответил барон. — Зато я с клинком хорошо сочетаюсь. Мало ли что… Пистолеты, увы, пришлось оставить дома, под этим кургузеньким камзольчиком они излишне выпирали бы, но я все же кое-что прихватил. — Он похлопал себя по груди, и там что-то зашуршало.
— Снова «монаший капюшон»? — понятливо спросил Пушкин.
— Берите выше! — гордо сказал барон. — Собранный в полнолуние любисток с тертым можжевельником и сушеным пасленом с монастырского подворья. Вернейшее средство против нечисти, мне его посоветовала одна старуха в Грейхенвальде. Простая деревенская баба, даже не знала, что Земля круглая, полагала, что плоская, и грамоте не разумела, но такие настои и травяные наборы против нечисти готовила — куда там ученым профессорам! В случае чего я им все зенки запорошу…
— Вы заходили в банк? — спросил Пушкин.
— Два раза, — сказал барон. — Они уж переглядываться начали… Будьте покойны, ваши бумаги — как за каменной стеной. Любой банкир, конечно, выжига первостатейный, но есть у него одна хорошая черта: интересы клиента защищать будет даже перед самим Сатаной.
— Зачем им эти бумаги, в толк не возьму до сих пор, — сказал Пушкин задумчиво. — Как ни ломаю голову…
— Да уж для какой-нибудь пакости, — сказал барон уверенно. — Не ожидаете же вы, что они будут творить добрые дела?
— Но вот знать бы, для какой…
— Порасспросите вашу прелестницу, — сказал барон.
— Я постараюсь… Что вы все время выглядываете из кареты?
— Для порядка, — сказал барон, не оборачиваясь. — В этом чертовом городе, где бронзовые хряки носятся за мирными прохожими, а колдуны носят княжеские титулы и держат ложу в опере, следует держать ухо востро. Завезут еще в какую-нибудь преисподнюю… Может, и кони — не кони, и возница — не возница… Нет, вроде бы пока ничего тревожного. Мы за городом, конечно, но особенных чащоб вокруг пока не наблюдается. А вот и дворец какой-то маячит, освещен и в самом деле как для маскарада…
Пушкин высунул голову в окно. Город остался позади, карета поднималась вверх, и можно было рассмотреть и лежащую в долине Флоренцию с ее коричневыми крышами, и обе гряды холмов, стиснувшие ее с двух сторон, Мюджелло на севере и Кьянти на юге. Впереди и в самом деле виднелся дом, заслуживающий звания скорее дворца, чем особняка, — возведенный не менее двухсот лет назад, с изящными стрельчатыми башенками по углам, огромными флюгерами на высоких трубах и фонтаном перед главным входом. По его фасаду и на парковых аллеях протянулись разноцветные гирлянды стеклянных фонариков, уже издали видно было сквозь высокие окна, что залы ярко освещены и полны публики.
— Вполне мирное здание, по-моему, — сказал Пушкин.
— Вашими бы молитвами… — проворчал барон. — Вот сожрут нас там, будете знать…
— Бог не выдаст, свинья не съест, — сказал Пушкин не то чтобы весело, но, во всяком случае, без уныния. — У нас же есть ваше чудодейственное зелье, в случае надобности запорошите глаза всем и каждому…
115 
