15 
– Трудно что-либо сказать с полной уверенностью… Будем надеяться…
Он вышел из операционной первым, и сразу же начал торопливо раскуривать сигарету. – Она будет жить?
Мой голос был слабым и дрожащим. – Фифти-фифти…
Хирург угрюмо поднял на меня усталые глаза. – Даст Бог… – сказал он не очень уверенно.
Я понял. Пятьдесят на пятьдесят. Все зависит от того, сколько лет жизни ей отмерено судьбой.
Но, к сожалению, я не могу здесь оставаться и ждать какого бы то ни было конца. Встреча с соответствующими органами, которые конечно же начнут расследование, не могла принести мне ничего хорошего.
Тем более, что я жил под чужой фамилией и с поддельными документами.
Крепко поцеловав сынишку, я поставил его на пол и обратился к Евдокии Ивановне: – Я уезжаю. Я должен уехать. Мне нужно разобраться… кое с кем. – Может, не надо? Господь им судья…
– Нет, надо! Иначе нас никогда не оставят в покое. И никакой Господь нам тогда не поможет. Это не люди, это…
Я умолк, будто споткнулся. Что я несу!? Тоже мне моралист выискался… Все зло исходит от меня. И ни от кого больше. Лично я виноват, что Ольгушка сейчас находится между жизнью и смертью. Я! Будь оно все проклято… – Присмотрите за Ольгушкой и Андрейкой…
Я не говорил, а хрипел.
– Когда она выздоровеет – а она обязательно выздоровеет! – я заберу вас отсюда. Ждите. Деньги под сундуком, там оторвана половица. На первое время вам хватит. Берегите сына…
С этими словами я поспешил к выходу, чтобы не смотреть в глаза Евдокии Ивановны. В них плескалась неземная печаль вперемешку со страхом и укоризной.
"БМВ" я остановил только тогда, когда между мною и городом лег добрый час пути. Я свернул с шоссе на лесную дорогу и доехал по ней до небольшого озера, поросшего камышами.
Загнав машину в кусты, я открыл багажник и выволок оттуда уже оклемавшегося шофера. Он глядел на меня с ужасом.
– Кто вас послал? – глухо спросил я, с ненавистью глядя на его упитанную рожу. – Н-не знаю… Я ч-человек маленький… Его нижняя челюсть ходила ходуном.
– Вспомни и не лги мне, падаль. Иначе я тебя сейчас на мелкие кусочки порежу. Ну!
– Ч-чесное слово… н-не знаю… не знаю! – Я предупреждал… С этими словами я коротким, но страшным по силе рывком сломал ему руку. – А-а-оу-в!!! Он захлебнулся криком и начал кататься по земле, дергаясь, словно эпилептик.
– Вспоминай, сволочь, все, что знаешь и помнишь. Говори как на духу.
– Хорошо, хорошо, все скажу… только не нужно… не нужно так!..
Я смотрел на него, слушал, что он говорил, и думал.
А думал о том, как этот недоразвитый хмырь, возможно, всего день-два назад бил кого-нибудь смертным боем, чтобы выколотить деньжат для своего босса – такого же убогого, низколобого и жестокого.
И тогда ему жизнь казалась раем.
Жаль, что такие, как он, не верят в неотвратимость возмездия. Впрочем, не его жаль, нет. Он – мусор, грязь подножная.
Жалко тех, безвинных, кого истязали подобные ему моральные уроды…
Знал он немного. Я ему поверил – он очень боялся боли. Все, что я выяснил, – так это местонахождение "малины", где обретались боевики их группы.
Пока мне этого было достаточно. Я ухватился за кончик нити и теперь буду терпеливо разматывать клубок.
До самого конца.
Я никогда им не прощу того, что они сделали с Ольгушкой. Никогда!
Что меня удивило и насторожило из рассказа подонка, так это спущенный сверху приказ боевикам взять меня живым, притом вместе с женой и сыном, или, на худой конец, подстреленным, но легко.
Похоже, кто-то очень жаждал встречи со мной. Кто?
Я не стал раздумывать в лесу над этим вопросом – путь мне предстоял неблизкий, и времени проанализировать услышанное вполне хватало.
Водителя боевиков я убил. Убил одним ударом в висок, обыденно, хладнокровно, без сожалений и терзаний: я его приговорил еще в больнице, глядя на бледное лицо жены.
Наверное, я не должен был так поступать, хотя бы по причине запоздалого милосердия – перед моим мысленным взором неотступно маячило тело последнего из ликвидаторов, которого я прикончил в спальне.
Похоже, в тот момент я просто обезумел – ни один человек в здравом уме не был способен на такое изуверство.
Уже когда я выехал за город, мне неожиданно стало дурно. Остановившись на обочине, я минут пять опорожнял желудок в траву на откосе.
Только в лесу я испытал некоторое облегчение. Про себя я дивился – что со мной стряслось, с каких это пор я стал таким впечатлительным?
15 
