69 
Дверь распахнулась так резко, что чуть не слетела с петель. На пороге стоял матрос, дико вращая глазами. Увидев Гоша, подбежал к нему и зашептал что-то, отчаянно размахивая руками.
Рената прислушалась, но разобрала только «bastard» и «by my mother's grave»[30]
Что еще там такое стряслось?
– Доктор, выйдем-ка в коридор. – Бульдог недовольно отодвинул тарелку с яичницей. – Переведите мне, что бормочет этот парень.
Они вышли втроем.
– Что-о?! – донесся из коридора рев комиссара. – А ты куда смотрел, скотина?!
Удаляющийся топот ног. Тишина.
– Я отсюда ни ногой до тех пор, пока не вернется мсье Гош, – твердо заявила Рената.
Остальные, кажется, были того же мнения. В салоне «Виндзор» повисло напряженное молчание.
Комиссар и Труффо вернулись через полчаса. Вид у обоих был мрачный.
– Случилось то, чего следовало ожидать, – торжественно объявил коротышка доктор, не дожидаясь вопросов. – В этой трагической истории поставлена точка. И поставил ее сам преступник.
– Он мертв? – воскликнула Рената, порывисто поднявшись.
– Совершил самоубийство? – спросил Фандорин. – Но как? Разве вы не приняли мер п-предосторожности?
– Как не принять, принял, – обескураженно развел руками Гош. – В карцере, где я его допрашивал, из мебели только стол, два стула и койка.
Ножки привинчены к полу. Но если уж человек решил, что непременно хочет умереть, – его не остановишь. Ренье разбил себе лоб об угол стены. Там в карцере в углу такой выступ… Да так ловко провернул, что часовой не слышал ни звука. Открыли дверь, чтоб завтрак внести, а он лежит на полу в луже крови. Я велел не трогать, пусть пока полежит.
– Позвольте взглянуть? – спросил Фандорин.
– Валяйте. Любуйтесь сколько хотите, а я дозавтракаю. – И Бульдог преспокойно придвинул остывшую яичницу.
Взглянуть на самоубийцу пошли вчетвером: Фандорин, Рената, японец и, как это ни странно, докторша. Кто бы мог ожидать от чопорной козы такого любопытства?
Рената, стуча зубами, заглянула в карцер поверх фандоринского плеча.
Увидела знакомую широкоплечую фигуру, вытянувшуюся наискось, черноволосой головой к угловому выступу стены. Ренье лежал ничком, правая рука неестественно вывернулась.
Внутрь Рената входить не стала – и так видела достаточно. Остальные вошли, присели над телом на корточки.
Японец приподнял голову мертвеца, зачем-то потрогал пальцем окровавленный лоб. Ах да, он ведь врач.
– Oh Lord, have mercy upon this sinful creature,[31] – набожно произнесла мадам Труффо.
– Аминь, – сказала Рената и отвернулась, чтобы не видеть этого тягостного зрелища.
В салон вернулись молча.
И вовремя вернулись – Бульдог закончил трапезу, вытер жирные губы салфеткой и придвинул к себе черную папку.
– Я обещал, что покажу вам показания нашего бывшего соседа по столу, – невозмутимо сказал он, кладя перед собой три сплошь исписанных листа бумаги – два целых и еще половинку. – Так вышло, что это не просто признание, а предсмертное письмо. Но сути дела это не меняет. Угодно ли послушать?
Повторять приглашение не пришлось – все собрались вокруг комиссара и затаили дыхание. Бульдог взял первый листок, отодвинул подальше от глаз и стал читать.
Представителю французской полиции Г-ну комиссару Гюставу Гошу
19 апреля 1878 г., 6.15 утра На борту «Левиафана»
Я, Шарль Ренье, делаю нижеследующее признание по доброй воле и безо всякого принуждения, единственно из желания облегчить свою совесть и объяснить мотивы, побудившие меня на совершение тяжких преступлений.
Судьба всегда обходилась со мной жестоко…
– Ну, эту песню я слышал тысячу раз, – прокомментировал комиссар, прерывая чтение. – Еще ни один убийца, грабитель или там растлитель малолетних не сказал на суде, что судьба осыпала его своими дарами, а он, сукин сын, оказался их недостоин. Ладно, едем дальше.
Судьба всегда обходилась со мной жестоко, а если обласкала на заре жизни, то лишь затем, чтобы потом побольнее ужалить. Ранние мои годы прошли в неописуемой роскоши. Я был единственным сыном и наследником баснословно богатого раджи, человека очень доброго, постигшего премудрость и Востока, и Запада. До девяти лет я не знал, что такое злоба, страх, обида, неисполненное желание. Мать тосковала в чужой стране и все время проводила со мной, рассказывая мне о прекрасной Франции и веселом Париже, где она выросла. Отец впервые увидел ее в клубе «Багатель», где она была первой танцовщицей, и влюбился без ума. Франсуаза Ренье (такова девичья фамилия моей матери – я взял то же имя, когда получал французское подданство) не устояла перед соблазнами, которые сулил ей брак с восточным владыкой, и стала его женой. Но замужество не принесло ей счастья, хотя она искренне почитала моего отца и сохранила ему верность до сего дня.
69 
