очень нудно 
37 
Вооружившись длинной треугольной щепкой, Лыков со скрипом открыл раскаленную дверцу топки, поворошил дрова самодельной кочергой и бросил в огонь пару сломанных расщепленных досок. Ровный гул пламени стал прерывистым, сырые доски зашипели, распространяя вонь. Лыков протолкнул их подальше с помощью кочерги и со стуком захлопнул дверцу.
Гуняев протянул ему вскрытую банку тушенки, и он пристроил ее на плиту рядом со второй банкой, которая уже успела разогреться и теперь источала восхитительный мясной дух, от которого, впрочем, все они уже понемногу начали воротить носы: все на свете рано или поздно надоедает, и тушенка здесь не исключение. Правда, есть вещи, которые надоедают медленнее, чем все остальное, и одна из таких вещей стояла сейчас посреди стола рядом с наполненным водой солдатским котелком. Это была трехлитровая алюминиевая емкость с очищенным медицинским спиртом, и, снимая с плиты разогретую банку тушенки, Лыков сглотнул набежавшую слюну.. Он был доволен тем, как ему удалось пристроиться здесь, в Чечне. Конечно, это было далеко не самое приятное и безопасное место, но, по крайней мере, ему не нужно было каждый божий день лезть под пули и бегать по горам, обвешавшись тяжеленной амуницией. Возиться со жмуриками, которые порой уже успевали основательно разложиться, прежде чем их находили, было неприятно, но в остальном все складывалось наилучшим образом. Хозяйство Славина стояло особняком и представляло собой отдельный уютный мирок наподобие тех теплых местечек, которыми всегда изобиловала армия: каптерок, складов, подсобных хозяйств и хлеборезок.
Где-то совсем недалеко коротко простучал автомат, к нему присоединился еще один, и почти сразу же в ответ отрывисто и гулко залаял крупнокалиберный пулемет. “Духи” начали ночной концерт, давно ставший привычным, как стрекотание сверчка за печкой или приглушенное бормотание радиоточки. На секунду Лыков представил себя сидящим в ненадежном укрытии блокпоста и палящим в темноту из ручного пулемета. По голове у него пробежала волна озноба, заставив шевельнуться коротко остриженные светлые волосы. Боже сохрани… Так ведь и пулю схлопотать можно! Ильич, конечно, мужик раздражительный, и рука у него, надо сказать, тяжелая, но за ним как за каменной стеной. И подзаработать дает, не скупится. И, опять же, спиртягу где-то достает. Он правильно говорит: на нашей работе не пить нельзя. Когда почти каждый день жмуриков перетаскиваешь, дезинфекция – первое дело.
Лыков брякнул на стол горячую банку и облизал жирные пальцы. Гуняев закончил кромсать штык-ножом хлеб, ладонью смел со стола крошки и одним резким движением отправил их в рот. Стол был хороший, с полированной дубовой крышкой, но ему уже основательно досталось: блестящая светлая поверхность была вдоль и поперек исцарапана, на ней чернели прожженные круги, оставленные донышками горячих котелков и консервных банок, и следы от затушенных сигарет. Гуня, которому нравилось корчить из себя крутого вояку, с громким стуком воткнул тяжелый штык-нож в многострадальную крышку стола и откинулся назад, привалившись спиной к оклеенной выгоревшими обоями стене. Он закурил и хотел было что-то сказать, но тут заменявший дверь кусок брезентового автомобильного тента с шорохом откинулся в сторону и в кухню протиснулась туша старшего прапорщика Славина.
– Смир-р-рна-а! – дурачась, выкрикнул Гуняев и действительно вскочил, щелкнув каблуками и выпучив глаза. Губы он при этом сложил куриной гузкой, из самой середины которой торчала дымящаяся сигарета.
– Клоун, – проворчал Славин, расстегивая портупею и стаскивая с себя бушлат. – Ну как есть клоун. В агитбригаду тебя, что ли, отдать. – Погода, сука, портится, – сообщил он, вешая бушлат на гвоздь в стене и подходя к печке, чтобы погреть руки. – Опять тучи и холод собачий. Снова, наверное, дождь пойдет, а то и снег, чего доброго.
– Вот дерьмо-то, – усаживаясь на место и небрежно стряхивая пепел с сигареты себе под ноги, сказал Гуняев. – Ильич, как там насчет бани – не слыхать?
– В пятницу, – ответил Славин, вынимая из кармана мятый носовой платок и вытирая им свой знаменитый нос.
– Ни хрена себе, – недовольно проворчал Гуняев. – В пятницу…
– А сегодня, мать его, понедельник!
– А кто тебе виноват, что ты прошлый банный день бухой провалялся? Воин-освободитель, едрена вошь… Ладно, поговорю с Остапчуком, может, организуем. При нашей работе гигиена – первое дело.
37 
