38 
Девица сия, с виду хрупкая и нежная, была, как не раз убеждался пан Кшиштоф, тверже стали, опаснее рассерженной гадюки и хитрее самого дьявола. Дважды Огинский вступал с нею в единоборство, о котором княжна даже не подозревала, и дважды терпел сокрушительное поражение. Его хитроумные, тщательно продуманные, полные изощренного коварства планы рушились и рассыпались как карточный домик за полшага до их успешного осуществления; предпринимаемые паном Кшиштофом решительные меры неизменно оборачивались против него же; и неоднократно он лишь чудом уносил от проклятой княжны ноги, спасая не честь или доброе имя и даже не деньги, которых ему вечно не хватало, но свое последнее достояние — жизнь.
Знай пан Кшиштоф, что княжна перебралась в свое смоленское имение, он бы трижды подумал, прежде чем принять предложение Мюрата. То есть прямо отказаться от поручения маршала он бы, конечно, не смог, ибо такой отказ означал неминуемую гибель. Но, зная, что его ожидает в этих краях, пан Кшиштоф нашел бы способ скрыться от зорких глаз короля Неаполя. К бедности ему было не привыкать, а богатство могло достаться чересчур дорогой ценой. Что за радость умереть богатым?! Мертвому безразлично, в каком одеянии его похоронят и сколько золотых монет будет лежать в карманах этого одеяния.
Покрывая мыльной пеной свое загорелое лицо, пан Кшиштоф невольно откликнулся на собственные мысли кислой кривоватой улыбкой. Это были мысли насмерть перепуганного существа. Нужно было непременно взять себя в руки и заставить утонувший в панике мозг подумать о деле. Что, в конце концов, произошло? Девчонка оказалась дома? О, дьявол, ну и что с того?! Подумаешь, помеха! Если бы то, за чем его послал Мюрат, лежало в спальне княжны, под ее кроватью, тогда пан Кшиштоф и впрямь оказался бы в почти безвыходном положении. Но целью его было глухое лесное озеро, отстоявшее от дома княжны на добрых четыре версты, так что столкнуться там с молодой хозяйкой Вязмитинова можно было только благодаря случайности.
Обреченно вздохнув, пан Кшиштоф поднял бритву и, подперев верхнюю губу изнутри языком, принялся, кривясь и тихонько шипя сквозь зубы, соскабливать с лица свои роскошные усы. Несмотря на усилия, бритва осталась недостаточно острой, вследствие чего бритье доставляло ему не только моральные, но и физические мучения.
Но ничто не длится бесконечно, и спустя какое-то время из зеркала на пана Кшиштофа глянуло заметно помолодевшее загорелое лицо с предательской белой полоской на месте сбритых усов. Огинский скорчил недовольную гримасу и немного подвигал лицевыми мускулами, заново привыкая к своей изменившейся физиономии. Физиономия эта активно ему не нравилась: в верхней губе, более не прикрытой щетинистой полоской кавалерийских усов, чудилось что-то лисье, увертливое.
Пан Кшиштоф снова тяжело вздохнул: увы, это было еще не все. Взяв со стола большие потемневшие ножницы, он начал, бормоча проклятия, один за другим состригать свои густые иссиня-черные локоны. Волосы завитками падали на грязный пол, на носки сапог пана Кшиштофа, цеплялись за его одежду. Эта процедура отняла намного больше времени, чем бритье, а результаты ее показались Огинскому просто чудовищными: теперь из зеркала на него смотрела более чем подозрительная рожа, которая могла бы принадлежать беглому каторжнику. Из-под выстриженных клочьями волос проглядывала синеватая кожа скальпа, глаза бегали, как парочка испуганных мышат, уши нелепо торчали в разные стороны, как ручки вазы. Проклятье! До сих пор пан Кшиштоф даже не подозревал, что у него оттопыренные уши!
Сдержав готовое вырваться крепкое ругательство, Огинский наклонился над тазом и, поливая себе из кувшина, вымыл голову и шею остывшей водой, чтобы остриженные волосы не кололись за воротником. Вытершись большим сероватым полотенцем, в середине которого бесстыдно зияла прогрызенная какой-то нахальной мышью дыра, он присел над своим дорожным саквояжем, открыл его и принялся доставать оттуда разнообразные странные предметы, набор коих смотрелся бы гораздо уместнее в гримерной провинциального актера, чем в номере захудалого придорожного трактира.
Когда через полчаса пан Кшиштоф снова посмотрелся в зеркало, его было не узнать. Из глубины темного стекла на него смотрело совершенно незнакомое ему лицо в обрамлении светлых, завитых по последней моде кудрей. Под прямым носом вновь топорщились подстриженные по последней кавалерийской моде усы, теперь уже не черные, а золотистые, как спелая пшеница; аккуратные бакенбарды спускались до середины скул, выгодно оттеняя загар. На Огинском был надет блестящий красный доломан гвардейского гусара, на потемневших золотых шнурах которого, побрякивая при каждом его движении, висели ордена. Для полноты картины пан Кшиштоф закрыл свой левый глаз черною кожаной повязкой, которая не только придала ему вид раненного в сражении героя, но и крепко прихватила елозивший по бритой макушке белокурый парик.
38 
