59 
Прочтя все это в глазах княжны, Аграфена Антоновна озлилась окончательно, и вовсе не потому, что ждала чего-то другого. Просто ей невольно пришло на ум сравнить княжну Вязмитинову с собственными дочерьми, глаза которых даже во время самых громких ссор оставались столь же выразительны, как костяные пуговицы на подштанниках князя Аполлона Игнатьевича. Сравнение было явно не в пользу княжон Елизаветы, Людмилы и Ольги. Осознав это, Аграфена Антоновна вновь почувствовала некоторую неуверенность в успехе своего начинания, и именно эта неуверенность обозлила ее окончательно.
Стараясь ничем не выдать владевших ею чувств, княгиня затеяла обыкновенную в подобных случаях пустую светскую болтовню, в коей приняли посильное участие все члены ее семейства. Даже князю Аполлону было милостиво дозволено вставить несколько слов; княжны Елизавета, Людмила и Ольга трещали без умолку, то и дело сбиваясь на довольно бестактные глупости; но главный разговор, натурально, происходил между Аграфеной Антоновной и княжной Марией.
Разговор этот был продуман Аграфеной Антоновной до мелочей и в течение некоторого времени умело направлялся ею в заранее проложенное извилистое русло. Несмотря на бьющее в глаза богатство княжны и ее кажущуюся независимость, Аграфена Антоновна чувствовала себя полновластной хозяйкой положения. На ее стороне были богатый опыт, точное сознание поставленной задачи и, наконец, возраст, который княжна Мария, как девица воспитанная, просто не могла не уважать. Соперница же была молода, одинока, растеряна и понесла столь много тяжких утрат, что представляла собою сплошное больное место. Куда ни кинь, о чем ни заговори — повсюду у нее были болевые точки, и княгиня Зеленская раз за разом расчетливо била по этим точкам, не забывая сладко улыбаться и ласково кивать. Она без видимой нужды, еще раз выразила горячее сочувствие по поводу кончины старого князя, поохала над ужасами войны и обругала последними словами французов, не забыв помянуть и Лакассаня, шпиона Мюрата, который чуть ли не всю зиму жил с Марией Андреевной под одною крышей, выдавая себя за ее управляющего.
Не был обойден ее вниманием также и флигель-адъютант его императорского величества, полковник конной гвардии граф Алексей Иванович Стеблов, приезжавший зимою в N-ск с целью допросить, а если понадобится, то и арестовать княжну Вязмитинову, подозревавшуюся в сговоре с упомянутым уже Лакассанем и в государственной измене. Аграфена Антоновна была о графе Стеблове самого дурного мнения. «Как можно, — сказала она, — подозревать в столь тяжких злодеяниях столь невинную, чистую и несправедливо обиженную судьбой барышню! Мария Андреевна выше подобных подозрений, хотя некоторые основания для них, признаться, все-таки имелись. Основания вздорные, незначительные и даже не стоящие упоминания в приличном обществе, но все же...»
Далее княгиня похвалила сделанный в доме ремонт и несколько преувеличенно ужаснулась неимоверным трудам и материальным затратам, коих потребовало от «бедной сиротки» восстановление в прежнем виде разоренного войною родового гнезда. Вслед за тем вполне естественным образом речь зашла о графе Бухвостове, который до самого последнего времени столь мудро и бескорыстно руководил княжной и без которого та, несомненно, не смогла бы столь достойно справиться с выпавшими на ее долю бедами и лишениями. О Федоре Дементьевиче княгиней Зеленской были сказаны самые теплые слова; Аграфена Антоновна даже обронила слезу, рассказывая, как была потрясена известием о безвременной и ужасной кончине графа.
Словом, ничто не было забыто в этом продолжительном монологе, изредка прерывавшемся лишь короткими репликами княжны Марии, выражавшими ее полное согласие со всем, что говорила Аграфена Антоновна. Спокойствие княжны обескураживало Аграфену Антоновну: все более кипятясь, она искала и не находила брешь в обороне юной гордячки. Княжна казалась неуязвимой и неприступной, как горная вершина, и это было воистину достойно удивления. Аграфена Антоновна, готовясь к этому штурму, рассчитывала довести девчонку до слез, дабы потом самой же и осушить их своим надушенным платочком, проявив тем самым материнскую заботу, в которой столь нуждалась «бедная сиротка». «Бедная сиротка», однако ж, и не думала плакать. Она была спокойна, приветлива, в меру улыбчива и мила, как будто речь шла о вещах вполне обыкновенных, наподобие выпавшего на прошлой неделе дождя или видов на урожай. Некоторую надежду Аграфене Антоновне внушала лишь заливавшая щеки княжны бледность, которая то появлялась, то пропадала, в зависимости от темы, которой касалась беседа.
59 
