очень нудно 
29 
— Это вы к чему, ваше высокоблагородие? — ершисто спросил Солоницын.
— Это я к тому, многоуважаемый господин Солоницын, что вы напрасно собрались дожидаться мира и благодати при большевичках. Вы солдат армии, из которой можно демобилизоваться, только померев. Уйдя в мир иной. Преставившись, так сказать. Все поняли?
Солоницын покорно склонил голову:
— Должен был понять. Што тут не понять. Значится, теперя прикажешь мне по ночам на улицах бегать да комиссаров стрелять? Али штаб ихний поджечь?
— Вот это я без вас управлюсь, — засмеялся Чаплицкий. — Ваша другая задача. Мы теперь будем жить у вас, пока вы нам другое жилье, поспокойней, не подыщете. Это раз. Во-вторых, срочно приготовьте мне — к завтрему — четыре тысячи рублей…
— В «моржовках» али в нынешних? — деловито спросил Солоницын.
— «Моржовками» и нынешними можете оклеить вот эту свою уютную гостиную. Я человек крепких взглядов — нужны, золотые николаевские червонцы.
Солоницын покачал мясистым клювом:
— Стоко не соберу.
— Соберете, соберете, — успокоил его Чаплицкий. — И хочу вам напомнить в последний раз: вы мне махонький подчиненный и впредь никогда не смейте вступать со мной в пререкания. Иначе я вас застрелю — прямо вот здесь… под святыми образами.
Солоницын тяжело вздохнул:
— Господи, круты же вы, господин Чаплицкий! Сколько людей поубивали, а все вам неймется.
Чаплицкий похлопал его по плечу:
— Вы, Никодим Парменыч, убитых не жалейте, бабы новых нарожают… Бы-ыстро…
В помещении штаба Шестой армии было тепло, накурено, душно — шло совещание, которое проводил командарм Самойло.
С докладом выступал председатель Губчека Болдырев — худой высокий человек с неровным чахоточным румянцем.
Он говорил взволнованно:
— Белогвардейские недобитки стали реальной угрозой общественному спокойствию и правопорядку. Они грабят и мордуют мирное население, нападают на заставы и патрули. Вчера ночью снова было зарезано двое патрульных. Никаких следов не обнаружено. Особенно настораживает, что бандиты, по всей вероятности, знали вчерашний ночной пароль, иначе патруль не допустил бы их к себе вплотную… Это очень тревожный факт. Есть, значит, утечка секретных сведений.
Командарм Самойло оторвался от бумаг:
— Что вы предлагаете?
Болдырев решительно рубанул рукой:
— Мы просим выделить для разовых операций ЧК регулярный полк!
— Что это даст?
— С такими силами мы сможем провести массовые облавы в трущобных районах порта и в Саломбале.
Самойло задумался — выделить целый полк было нелегко. Он еще не принял решения, когда открылась дверь и в штаб вошли Шестаков и Неустроев.
Самойло секунду смотрел на них с удивлением, потом вскочил им навстречу:
— Николай Павлович, дорогой!
Шестков вытянулся по стойке «смирно» и четко доложил, держа руку под козырек:
— Товарищ командарм! Особоуполномоченный Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета для проведения Сибирской хлебной экспедиции военмор Шестаков прибыл в ваше оперативное подчинение!
И бросился в объятия Самойло.
Они долго радостно тискали друг друга, потом Шестаков представил своего спутника, который с улыбкой наблюдал встречу друзей:
— Познакомьтесь, Александр Александрович, начальник Сибирской экспедиции, замечательный мореплаватель, капитан дальнего плавания Неустроев Константин Петрович…
Пока они знакомились, Шестаков осмотрелся. И увидел сидевшего за столом начальника связи Щекутьева. Тот улыбался ему со своего места весело и приветливо.
С радостным удивлением Шестаков пожал ему руку, подмигнул — мол, потом поговорим.
Расстегнул объемистый портфель и достал из него большую плотную папку и красную коленкоровую коробочку с изображением ордена Красного Знамени.
Снова вытянулся по стойке «смирно»:
— Товарищ командарм! Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет поручил мне огласить приказ Реввоенсовета Республики и вручить вам орден Красного Знамени, которым вы награждены за разгром армии генерала Миллера и ликвидацию Северного фронта…
Самойло тоже встал смирно и внимательно выслушал приказ Реввоенсовета.
Шестаков торжественно вручил командарму грамоту ВЦИК и орден.
Самойло пожал ему руку, смущенно примерил орден.
— Этот орден для меня и честь, и радость. И утешение, — добавил он, улыбаясь.
29 
