52 
Он мгновенно очутился у Грабовского за спиной, обхватил железной хваткой, левой рукой вздернул ему подбородок, а большим пальцем правой быстро чиркнул по горлу чуть пониже кадыка.
– Примерно так, – повторил он, выпуская своего протеже из медвежьих объятий. – Тогда, даже если не сразу помрет, крикнуть уже все равно не сумеет – так, засипит только, как чайник, забулькает… Побулькает маленько и отойдет.
– Да ну тебя, – оправляя одежду, обиженно пробормотал Грабовский. – Я серьезно, а ты…
– И я серьезно, – сказал Граф. – А если хочешь совсем серьезно, так тебя за такое предложение самого пришить мало. Чему я тебя, спрашивается, столько времени учил? Голова твоя еловая! Старика угомонить – раз плюнуть, с этим любая шпана справится. А дальше что? Думаешь, если в стране бардак, так органы вообще работать перестали? Убийство видного ученого мировой величины – это тебе не пьяная поножовщина. Первым делом примутся за тех, кто с ним работал, – за меня, за тебя, за Шкипера с Трубачом… Даже если никто не расколется, в чем я лично сильно сомневаюсь, затея наша накроется медным тазом – придется нам сидеть тише воды, ниже травы и носа из норы не высовывать. Долго придется сидеть… А товар у нас скоропортящийся, потому что там, за бугром, умных голов тоже хватает. Ну, так как, наточить тебе ножик?
Грабовский послал майора к черту, и разговор на этом кончился. Граф говорил правду: мочить Полкана было нельзя, подозрение первым делом пало бы на его бывших коллег. Таким образом, нужно было идти с Графом до самого конца. Там, в конце, Граф почти наверняка постарается избавиться от подельников, и Грабовский не собирался ему мешать – по крайней мере, пока очередь не дойдет до него самого. Ну, а там уж как получится…
На следующий день у Грабовского выдалась пара свободных часов, и он отправился на ближайший рынок. На рынке в то время можно было купить что угодно; Борису Григорьевичу было угодно приобрести пистолет, и он его приобрел по вполне сходной цене – не пистолет, собственно, а револьвер, старенький тульский наган, обшарпанный и облезлый, но с виду вполне исправный и с полным барабаном. Продавец по его просьбе объяснил, как с этой штукой обращаться, получил денежки и был таков. Через три дня, улучив еще немного свободного времени, Гроб смотался за город и там, забравшись подальше в лес, опробовал свое приобретение – выпалил с десяти шагов в ствол старой сосны и не попал. На этом испытания пришлось завершить, поскольку патронов в барабане осталось всего шесть штук и, где взять еще, Борис Григорьевич не знал – разве что на том же рынке, где он уже однажды засветился и куда, согласно преподанной Графом науке конспирации, соваться ему теперь не следовало.
Даже будучи полным профаном в военном деле, Грабовский понимал, что один-единственный выстрел нельзя назвать полноценным испытанием, – как ни крути, а наган был староват, да и не шел он ни в какое сравнение с той кошмарной гаубицей, что висела под полой у Графа. Однако выбора у него все равно не было, и, когда настал срок, Борис Григорьевич отправился в первую в своей жизни заграничную поездку, примотав наган лейкопластырем к лодыжке левой ноги. К правой лодыжке у него таким же манером был привязан старый охотничий нож в ножнах из оленьей шкуры; если с ножом все было в порядке, то наган для ношения подобным образом оказался чересчур велик и неудобен. Чтобы он не выпирал из штанины, пришлось специально купить уродливые широченные брюки – к счастью, мода тогда была соответствующая – и примотать проклятую железку к голени так, что это почти лишало оружие смысла – все равно, пока его оттуда выковыряешь, тебя сто раз успеют пристрелить. Вдобавок ко всему ноги пришлось побрить: волосы и лейкопластырь, чтоб им пусто было, во все времена обладали буквально непреодолимой силой взаимного притяжения. Единственное, что утешало Грабовского в такой дурацкой ситуации, это то, что после пересечения границы у него будет сколько угодно времени, чтобы перепрятать наган куда-нибудь за пояс, а то и просто в карман.
Ехали они, конечно, не в Соединенные Штаты, не в Западную Германию и даже не в какую-нибудь занюханную Турцию, а всего-навсего в Болгарию. И притом не на Черноморское побережье, где синее море, золотые пляжи и загорелые сговорчивые девчонки, а куда-то к черту на рога, через всю страну, в пыльную глубинку, в местечко под названием Рупите.
Услыхав про это самое Рупите, народ, естественно, поднялся на дыбы: какого лешего? Что, другого места не нашлось? (Грабовский, правда, возмущался меньше всех, поскольку понимал, что у Графа есть какие-то свои резоны.)
52 
