75 
Кеша испугался до умопомрачения, а когда очухался, тут же, не сходя с места, присягнул Борису Григорьевичу на верность. («Але, шеф, да ты же гений, в натуре! Да я за тебя любому пасть порву, падлой буду!» – так примерно прозвучала эта присяга). Подумав с минуту, Грабовский принял предложение, поскольку уже вступил в очередную фазу своего развития, и на данном этапе преданный телохранитель, а заодно и исполнитель разного рода грязной работы был ему необходим.
Появление Кеши заставило Грабовского немного изменить планы, и из Элисты они отправились прямо в Минск, где Борис Григорьевич не бывал ни разу с того самого дня, когда в компании Графа улетел в Болгарию. Именно там, в Минске, и произошел один из тех немногочисленных эпизодов, которые Борис Григорьевич старательно, но безуспешно пытался вычеркнуть из памяти.
Было самое начало ноября, денек стоял серый, пасмурный и слякотный – словом, один из тех, увы, нередких в средних широтах дней, когда и жизнь и смерть кажутся одинаково скучными и непривлекательными. У подъезда одной из обшарпанных девятиэтажных пластин, которыми густо застроен минский Юго-Запад, остановилась потрепанная, забрызганная грязью таксопарковская «Волга». Двигатель заглох, из-за руля выбрался здоровенный детина в потертой пилотской кожанке и низко надвинутой кепке – тоже кожаной, но не коричневой, как куртка, а черной. Под козырьком этого головного убора поблескивали большие, на пол-лица, солнцезащитные очки, а вислые, подковой, светло-русые усы в сочетании с длинными соломенными волосами неплохо маскировали тяжелую, чаще встречающуюся у отрицательных персонажей мультфильмов, чем у живых людей, нижнюю челюсть.
Обладатель этих сразу бросающихся в глаза особых примет обошел машину, вынул из багажника небольшой дорожный кейс из твердого пластика и только после этого открыл заднюю дверцу и помог выбраться на заслякощенный асфальт своему пассажиру. Тот тоже являл собой весьма яркое, запоминающееся зрелище. Это был старик лет семидесяти, одетый в длинное, с иголочки, черное пальто и черную фетровую шляпу. Под пальто виднелся белоснежный шарф, из-под которого выглядывал стянутый черным галстуком крахмальный воротничок белой рубашки. Смуглое лицо старика украшала длинная, окладистая седая борода, а с висков почти до самого воротника пальто свисали длинные, завитые штопором пряди седых волос. Эти пряди, называемые у евреев пейсами, не оставляли сомнений в том, что на глазах у немногочисленных свидетелей из такси выгрузился иностранец, гражданин Израиля или США, поскольку в те годы даже самые ортодоксальные евреи еще не рисковали расхаживать по улицам постсоветских городов в своем традиционном наряде. Картину дополняли очки в тонкой золотой оправе и отполированная трость с серебряным набалдашником, на которую старик – не иначе как раввин, прибывший сюда с какой-то неблаговидной, подрывной миссией, – заметно опирался при ходьбе.
Почтительность, с которой рыжеусый водитель такси обхаживал эту жертву Холокоста, свидетельствовала о полученном щедром вознаграждении. Детина в пилотской кожанке был настолько предупредителен, что даже не поленился проводить пассажира до самых дверей квартиры. Распахнув перед раввином дверь, он пропустил его в подъезд и помог погрузиться в лифт, все еще держа в руке чемодан.
Такая благовоспитанность почти двухметрового амбала с расплющенным носом и неандертальской челюстью была достойна удивления, но удивляться во дворе было некому: все дееспособное население огромного дома в данный момент находилось на работе, дети доводили до нервного истощения школьных учителей и воспитателей детских садов, а пенсионерок прогнала со двора скверная погода. Впрочем, как выяснилось позднее, свидетели все-таки были. Все они отлично запомнили и таксиста, и раввина, а одна пожилая дама, коротавшая дни у окна кухни с морским биноклем в руках, даже не поленилась записать номер такси.
Ничего не зная наверняка, но не без оснований предполагая, что за их прибытием наблюдало множество любопытных глаз, раввин и таксист поднялись на седьмой этаж в заплеванном, закопченном и опасно поскрипывающем лифте. Когда он остановился, пол кабины оказался сантиметров на десять ниже уровня лестничной площадки, а когда пассажиры покинули кабину, та, испустив облегченный металлический вздох, приподнялась, заняв почти нормальное положение. Раввин при этом укоризненно покачал головой: в прежние времена этот лифт так себя не вел.
75 
