87 
— А сам он тоже писал левой рукой?
— Только картины. Кисть он всегда держал в левой руке. Но все остальное он делал правой. Мать говорила, что он специально переучивался, чтобы «не выглядеть уродом». Именно поэтому я переучиваться не стал. Так кто же убил отца?
— Никто его не убивал, Ваня. Это было самоубийство.
— Отец — и вдруг сам себя убил? Как-то не верится… Он ведь так любил себя!
— Поэтому он и впал в такое отчаяние. Именно эгоисты чаще всего и кончают самоубийством, если не получают от судьбы того, что она, по их мнению, должна им предоставить, на что они, по их мнению, имеют неоспоримое право — удачу и счастье.
— Наверное, это так и есть. И все-таки мне жаль его. Так мы с ним и не увиделись…
— Да, мне тоже очень жаль вашего отца, Ваня. Но если бы он вспомнил случайно, что у вас-то на чужбине нет ни единой родной души, кроме него, он бы наверняка не покончил с собой.
— Да, я на него рассчитывал. Правда, не из любви…
— Если бы он думал о вас и проявил к вам пусть и запоздалую, но любовь — вы бы на нее ответили?
— Не знаю. Возможно. Может быть — в память о матери. Она-то любила его до самого конца.
Ивана отпустили.
Апраксина снова сидела, откинувшись в кресле.
— Устали? — участливо спросил инспектор, проводив Ивана и вернувшись к Апраксиной. — Хотите кофе?
— Да, если можно.
Инспектор заправил и включил кофеварку и сел напротив Апраксиной.
— Ну что, с фактом самоубийства все ясно. У меня остались только два вопроса.
— Какие еще вопросы, инспектор? Кажется, все теперь предельно ясно.
— Вопрос первый. Кто учинил такой разгром в комнате Виктора перед его самоубийством?
— Вопрос встречный: а почему вы решили, что этот разгром был учинен только перед самоубийством? Он мог копиться не меньше недели. Виктор изо дня в день швырял вещи куда и как попало, у него не было никакого желания наводить порядок в квартире. Он нервничал, метался по своей тесной квартирке, может быть, в отчаянии колотил кулаком по стене — удар, который слышали соседи.
— А почему же они не слышали выстрела?
— Да потому, что в это время по всему городу звучали другие выстрелы — новогодний фейерверк. Этот фейерверк и замаскировал выстрел Гурнова в самого себя, но он же и подтолкнул его к этому выстрелу. Вполне возможно, что пистолет у Георгия Измайлова Гурнов выкрал не для самоубийства, а для самообороны. Он боялся, что явится некто и застрелит его. И вот представьте себе психологическую картину: он сидит один в своей берлоге, а за стеной люди веселятся, оттуда доносится музыка, поздравления с Новым годом. Возможно, именно в ответ на эти звуки он и грохает кулаком в стену. А затем, когда за окном начинают звучать выстрел за выстрелом, целые залпы веселых праздничных выстрелов фейерверка — его нервы не выдерживают… И естественно, его выстрел в самого себя был неразличим в этой радостной новогодней канонаде.
— Значит, он застрелил себя в состоянии аффекта, можно сказать.
— Да. Одинокий, никому из своих женщин уже не нужный, обиженный на весь мир и умирающий от жалости к себе и страха за себя.
— Убил себя из страха перед возможным убийством…
— Да. И его страшно, страшно жаль… Но это не послужит ему оправданием. Во всяком случае отпевания Виктора Гурнова наше церковное начальство на этом основании не разрешит… Если он вообще крещеный…
— Печально. Значит, никто за него не станет и молиться.
— Я знаю женщину, которая будет за него молиться. Далеко отсюда, на Святой Земле, в Иерусалиме…
Раздался телефонный звонок.
Инспектор снял трубку, послушал и протянул ее Апраксиной.
— Это вас, графиня!
Апраксина услышала голос своей подруги.
— Лизочка, я с трудом нашла тебя! Милая, спасибо тебе за твою дружбу, за веру в моего сына, благодарю тебя за любовь! Ты ведь знаешь, какая я тугодумка, — я только сейчас уразумела, что грозило моему Георгию, если бы дело о смерти Гурнова вел вместо тебя кто-нибудь другой. Я сидела и вспоминала сцену за сценой, слово за словом… И, в общем, я все, все поняла. Бедная моя, сколько же ты пережила сегодня! И твоему инспектору тоже передай мою благодарность…
Лицо Апраксиной светлело и молодело прямо на глазах.
— Хорошо, я ему передам.
— И знаешь что? Ты непременно должна привести его к нам на Рождество. Скажи ему, что будут пирожки и кулебяка.
— Мы обязательно будем оба. Спасибо, дорогая!
Она положила трубку и снова откинулась в кресле, и вся ее поза выражала собой великое облегчение.
— Что-то еще случилось? — спросил инспектор, глядя в сияющее лицо своей приятельницы.
— Да! Нечто совершенно непредвиденное: на Рождество нас с вами приглашают в один хорошо нам известный русский дом на кулебяку!
— А что это такое — кулебяка?
— О! Это такая кулинарная сказка, инспектор! Она вам непременно понравится, вот увидите.
87 
