72 
И здесь сразу стало ясно, что противник сломлен. Черты барона исказились ужасом.
— Они… они сказали Маше, что это были не командировки?! О боже…
Он простонал, закрыл лицо ладонями, но конвоиры немедленно водворили руки на место — не положено.
Полковник подмигнул поручику: «Как я его? Сейчас птичка запоет».
Птичка запела, да не про то.
— О-о-о… — У Штернберга на белесых балтийских глазах выступили слезы. — Что вы натворили! Теперь все кончено! Вы разбили мою семью!
— При чем здесь семья? — не мог понять Назимов, а Романов сдвинул брови. Что-то здесь было не так, совсем не так.
— Да, у меня связь в Баден-Бадене… Давняя… — обреченно повесил голову барон.
Георгий Ардалионович подбодрил его:
— Связь, так-так!
— Что «так-так»?! — Голос арестованного задрожал от отчаяния. — Что «так-так»?!
— Рассказывайте про связь.
— Это драма всей моей жизни! Любимая женщина. Я навещал ее. Втайне от всех. Жене говорил, что еду в командировку…
— Обычная история, не вы первый. Влюбились в даму, она оказалась агентом германской разведки. Рассказывайте, рассказывайте.
Барон взорвался:
— Сами вы агент разведки! Она кельнерша в казино… У нас безумная, безумная любовь. Господи, что вы натворили! Вы погубили Машу! Она истеричка, она руки на себя наложит! У нас трое детей! Представляю, что сейчас творится дома! Что именно ваши болваны сказали Маше? Я должен знать дословно…
Не дослушав душераздирающих причитаний камергера, Алексей тихо поднялся и вышел в коридор.
Дверь сусалинского купе, как обычно, была нараспашку. Журналист, грызя мундштук папиросы, вставлял в каретку лист.
— Есть вопрос, — сказал с порога Романов.
— Сейчас не могу. Занят!
Пальцы борзописца запрыгали по кнопкам, по странице поползла строчка.
— Что вы делаете?!
Поручик выдрал лист, скомкал. Нависнув над сидящим, спросил сдавленным от ярости голосом:
— Отвечать! Зачем Штернберг дожидался вас в купе? Вчера утром. В начале десятого.
Пресс-атташе, кажется, понял: тут что-то важное. Взъерошил волосы.
— Штернберг? Разве он у меня был? Вчера утром, говорите? А, помню. Вы еще в тамбур холоду напустили. Я тогда вообще к себе не заходил, прошел мимо. Мне нужно было в первый вагон. А в чем, собственно…
Но офицер только стукнул кулаком по ни в чем не повинной машинке и выбежал вон.
— Где лакей? — задыхаясь, спросил он у охранника, которому полковник велел стоять в коридоре. — Не видел?
— Который? Федор или этот, как его, плешивый…
— Федор!
— В шестом, у фрейлины. Чай подает.
12.18
— Алексей Парисович?
Удивленная внезапным, без стука, вторжением Одинцова подняла глаза и поразилась еще больше. Сладкоголосый певец, который минувшей ночью чаровал ее колдовскими песнопениями, обратился в дикого зверя: зубы ощерены, глаза горят бешенством, на лбу надулась жила.
Без единого слова поручик схватил камер-лакея за плечо, развернул к себе и ударом кулака сшиб с ног. С подноса полетели фарфор и серебро, опрокинулся самовар, а Федор рухнул на диван, закрыл голову руками — и вовремя, потому что избиение продолжилось.
— Гадина! — выкрикивал Романов, лупя то справа, то слева. — Подлая гадина! Это ты выкинул листок! Наврал про Сусалина, потом про Штернберга!
Маленькая рука ухватила его локоть.
— Что вы делаете?! Перестаньте! Он ошпарился!
Глаза у фрейлины сверкали, голос звенел.
— Простите. Тут такое… — неуклюже промямлил поручик.
Тряхнул головой, отгоняя яростную черноту. За шиворот поставил негодяя на ноги, завернул ему руку, выволок в коридор. Ближе всего был салон. Туда-то Романов и потащил изменника. Швырнул на тонконогую козетку, сам навис сверху. Вырвал из кобуры револьвер.
Мельком оглянувшись, увидел, что сзади стоят хлопающий глазами охранник и бледная фрейлина.
— Когда покушение? Где?
Кровь из разбитого рта пачкала Федору холеные бакенбарды.
— Двенадцать лет… верой-правдой… — всхлипывал он.
Поручик взвел курок.
— Говори! Убью!
— Не надо! — закричала Одинцова. — Ради бога!
Лакей зажмурился. Салон дрогнул от оглушительного хлопка, пуля высекла искры из стены, в нескольких вершках от головы лакея. Тот завизжал. Хрустнула подломившаяся ножка — Федор сполз на пол.
72 
