очень нудно 
50 
О-о!…
А помнишь, джеф везде исчез? Мы тогда шоркались по терочно-бодяжным отделам. Утром пройдешься – вечером урожай.
О-о-о!…
А помнишь, мы винта не знали, сколько джефа на мульку перевели?!
У-у-у!…
А помнишь, эфедрин соплями называли? Были детские сопли, по два процента и взрослые сопли по три процента. А на бумагу выдавали или два трех-, или три двухпроцентных. А мы брали только трешки… В них джефу было больше…
У-у!…
А помнишь, Ташкентский стекольный джеф? Как замутишь, петуха в мульку поставишь, а он стоит!…
У!…
А помнишь?…
А помнишь?…
А помнишь?…
Великий Джефой Путь не оставляет места для других путей. Он един как Истина и всепоглощающ, как йога преданного служения. В глюках, на абстяге, при варке, при поиске вены, в которую можно погрузить струну, на приходе, во время перерывания помоек, ты все равно идешь по Великому Джефому Пути. И если ты еще к чему-то привязан в этом мире, Великий Джефой Путь убьет эти привязанности. Они будут лежать в тебе дохлыми, и разлагаться, пока ты не выблюешь их вместе с другими огрызками недопереваренных чувств. Великий Джефой Путь не любит ничего лишнего. Ему не нужен ты по кусочкам, он хочет тебя целого, пусть и изуродованного, пусть и изъеденного червями, пусть и иссушенного непрекращающимся марафоном, ведь червь, поселившийся в твоей голове – это он и есть – Великий Джефой Путь, это его извивы маршрута заменили тебе извилины сожранного мозга, это его микроскопические пасти над каждой веной требуют: «Джефа. Джефа! Джефа!!!», это его щупальца заменили твои пальцы когда они берут наполненный желтоватой жидкостью шприц и раз за разом втыкают под кожу тупое копье, не в силах попасть в затромбленый веняк, набирая восемь кубов контроля на два куба винта, это его, незаметные поверхностному взгляду непосвященных в его тайну, отростки проросли в кожу твоих ступней так, что даже когда ты не шевелишь ногами, они все равно передвигают тебя в направлении места, где тебя ждет вмазка…
СТОРОЖ.
Случилось так, что Семарь-Здрахарь устроился сторожем в какую-то контору. Днем Семарь-Здрахарь хуи валял, за салютом бегал, а ночью варил в этой конторе винт.
И забрел как-то к нему на огонек Навотно Стоечко. Забрел и остался.
А у Семаря-Здрахаря там плитка, койка из трех кресел, ключи ото всех комнат и две банки салюта. Сварили они, вмазались, и напала на Навотно Стоечко поискуха. Всю ночь он шмонал контору. Ни хуя не нашел и поплелся домой.
Вот, собственно, и вся история.
ВОРЫ ПРИХОДА.
Висевший в комнате запах Толутанского бальзама смешался с горьковатой вонью.
– Варить поставили. – С видом знатока произнес Седайко Стюмчик. Он сидел в комнате вместе с Леной Погряззз, травил ей байки, и на нюх определял стадию готовности винта. Винтом занимались Семарь-Здрахарь и Блим Кололей, их приглушенные голоса иногда доносились с кухни.
Лена Погряззз, юная, циничная и наивная одновременно, лишь недавно стала приобщаться к винтовой культуре. До того она дышала всякой гадостью, хавала мерзкие колеса, пока не познала истинное блаженство, которое дает только винт.
– Ты ведь пол года сидишь, не больше? – Спрашивал Седайко Стюмчик, не скрывая своих сексуальных поползновений.
– Восьмой месяц. – Отвечала Лена Погряззз, прекрасно понимая, что от нее, пионерки, хочет проширяный олдовый нарк, и относила это к проявлению его съехавшей крыши.
– Ты и не знаешь, сколько раньше джефа пропало почти впустую! – Прижимал к себе Седайко Стюмчик девочку, методичными поглаживаниями приближаясь к ее пизде.
– Почему впустую? – Спрашивала Лена Погряззз и закладывала ногу на ногу, преграждая путь похотливым пальцам Седайко Стюмчика.
– До 87-го все ведь только мульку ширяли. Знаешь что это такое? – Не отказавшись от первоначальных намерений, Седайко Стюмчик теперь все внимание уделял массажу груди Лены Погряззз.
– Ну откуда ж мне знать? – Лена Погряззз въезжала, что пока они наедине, от Седайко Стюмчика не избавиться и терпела, пытаясь кайфовать, абстрагируясь от личности Седайко Стюмчика и представляя на его месте Семаря-Здрахаря.
– Эх, мулька… – Мечтательно закатил глаза Седайко Стюмчик. – Моя молодость.
Чем она была хороша, ее бодяжить две минуты. А плоха тем, что ее ширять надо было раз в пять больше, чем винта. И джефа уходило тоже в пять раз больше.
50 
