Последние отзывы

  228  

Затем маркиз Галло сообщил Долгорукому:

– Не знаю, чем это кончится, но в новогодней церемонии мой король Иоахим сначала заговорит с тем послом, который предстанет перед его величеством первым…

Последняя фраза была решающей. Но она же была и провокационной: Мюрат сознательно вызывал дипломатический скандал. Историк Фр. Массон писал: “Допустить, чтобы француз­ский посланник имел преимущество перед другими, значило признать его (то есть Мюрата. – В. П.) подчинение императору”. Потому Мюрат и готовил Дюрану унижение, которое должно быть оплеухой Наполеону. Сам король задеть зятя боялся, но, зная строптивый нрав русского посла, Мюрат понимал, что Долгорукий, конечно же, пожелает быть первым… Дюран в эти дни тоже готовился постоять за честь Наполеона, говоря Эксельману:

– Вот увидите, я буду смеяться последним…

Долгорукий, узнав об этом, сказал Бенкендорфу:

– Чтобы смеяться, надо прежде всего уметь смеяться…

Человечество вступало в грозный 1812 год, и, словно предчувствуя его роковые потрясения, в самом конце уходящего года Везувий снова разворчался, осыпав крыши Неаполя горячим и хрустким пеплом. 1 января Мюрат, окруженный свитой, появился в тронном зале. Придворный этикет не был нарушен, зато дипломатический протокол сильно пострадал с того момента, как обер-церемониймейстер объявил о прибытии господ посланников. Фр. Массон пишет, что Долгорукий преднамеренно занял первое место в церемонии, “но в ту же минуту барон Дюран сильно толкнул его сзади со словами:

– Ну уж нет! Этому не бывать…”

При этом, если верить докладу Дюрана, он сказал Долгорукому: “Дипломатия – искусство более письменное, нежели устное, так потрудитесь сочинить письменный протест…”

– С личной печатью! – охотно отозвался Долгорукий, награждая любителя писанины громкой пощечиной…

Цитирую: “Миера, стоявший ближе всех к обоим посланникам, видел, как они волтузили один другого кулаками”. Дипломатический протокол общения на кулаках никогда не фиксировал. Но это было как раз то, что и требовалось сейчас Мюрату.

Заметив драку, он отчетливо произнес:

– Господа! Вашу трогательную горячность я приписываю только поспешностью, с какой вы стремитесь лицезреть мое королевское величество. Остальное меня не касается.

Затем, обходя придворных дам, он весело шутил с ними о новогоднем извержении Везувия.

Из доклада графа Миера канцлеру Меттерниху: “Князь Долгорукий, конечно, будет утверждать, что он не брался за эфес шпаги, но я видел это своими глазами…” Из письма маркиза Галло князю Долгорукому: “Его величество (Мюрат. – В. П.) никак не мог себе представить, что… вы забудетесь до того, чтобы взяться за эфес шпаги, угрожая французскому посланнику”.

Гофмаршал Периньони подтащил Дюрана к престолу:

– Ваше королевское величество, – сказал он Мюрату, – посол Франции требует, чтобы ему было сделано удовлетворение за нанесение ущерба в его лице императору Наполеону…

Вот тут Мюрат понял, что, играя, он сильно переиграл.

Цитирую из Массона: “Он сам поощрял претензии Долгорукого и был бы готов одобрить его поступок… с другой стороны, он боялся ссоры с Наполеоном”, и, продолжая свою опасную игру, Мюрат решил “передернуть карту”: “Чтобы выйти из за­труднительного положения, он игнорировал оскорбление Дюрану, как представителю французского монарха…”

– При чем здесь Наполеон? – раскричался Мюрат. – Кладя руку на эфес “шпаги, русский посол нанес оскорбление не императору Франции, а лично моему королевскому престижу…

Во время следствия один лишь итальянец Тассони назло всем чертям заявил, что он ничего не видел – ни оплеухи, ни касания князем эфеса (за что Тассони и был предан анафеме самим Наполеоном, писавшим: “Он вел себя худо – ему нельзя было уклоняться от дела, если дело шло о достоинстве моей короны”). Но дипломаты, побитые возле престолов, тоже никому не нужны, и Дюран понял, что карьера его закончилась. Чтобы спасти себя и спасти свою пенсию, он немедля отправил Долгорукому вызов на дуэль: “Положив руку на эфес шпаги, вы позволили себе угрожающий жест в отношении меня, за который я должен потребовать у вас удовлетворения…”

Каламбур Николаевич рассудил таким образом:

– У нас на Руси принято говорить: “положа руку на сердце”, а в Европе лучше беседовать, положа руку на эфес шпаги… Я принимаю вызов. И сегодня же отправлю курьера в Петербург, чтобы Румянцев позволил мне отставку со службы…

  228