очень нудно 
164 
Суп готовишь, фрейлейн Штейн,
Дай мне ложку, фрейлейн Штейн.
Очень вкусно, фрейлейн Штейн,
Суп готовишь, фрейлейн Штейн…
Он пел спокойно, не повышая голоса, даже когда нажимал на бомбосбрасыватель…
Пламя, вырвавшееся из бензобаков, уже пошло на убыль, когда Никольский снова крикнул:
— Рябинин!..
Сережка обернулся. Пулемет молчал, неестественно уставившись в воду.
Боцмана в турели не было видно, только одни его скрюченные посинелые пальцы царапали края боевой кабины, точно Непомнящий хотел выбраться наверх.
Юноша подскочил к турели. Тарас Григорьевич поглядел на него быстро тускнеющими глазами и рванул бушлат — только посыпались пуговицы.
— Сынок, взгляни, что-то грудь жжет…
Голландка боцмана была уже вся залита кровью.
— Сынок… сынок… помоги мне…
Сережка схватил старшину за локти, перевалил его грузное тело через края турели.
— Рябинин! — снова раздался голос Никольского, и юноша понял: медлить нельзя.
Немецкий самолет, почти касаясь воды крылом, разворачивался вдали для повторной атаки. Когда Сережка положил боцмана на палубу, голова Тараса Григорьевича мертво стукнулась о металл.
На этот раз противник рванулся в пике, включив сирену, но ее надрывающий душу вой не мог запугать молодого русского парня, самозабвенно припавшего к прицелу. Все восемь пулеметов, упрятанные в плоскости самолетного крыла, били по маленькому катеру.
Яростно работавший пулемет сотрясал плечи Сережки. Он видел, как самолет камнем падал с высоты, быстро увеличиваясь в размерах, и бил, бил, бил…
Кабина самолета, ширясь и приближаясь, была похожа теперь на огнедышащую топку, словно в ней жарко пылало чудовищное пламя. И вот что-то хрустнуло в локте, резанув острой болью по всему телу, но в следующее же мгновение перед юношей мелькнуло желтое брюхо торпедоносца.
И он, забыв о боли, прочесал вдоль этого ненавистного брюха длинную трассу. Самолет сбросил бомбы.
Выводя машину из глубокого пике, ас простонал от тяжести крови, хлынувшей ему в голову, а потом Рождественский услышал, как он запел снова. Но голос немца теперь уже не звучал спокойно, как прежде.
— Рябинин, — крикнул лейтенант, — бей в мотор! Кабина у него бронирована — это ас!..
Самолет, оставляя после себя белую полоску смерзшихся выхлопных газов, развернулся и снова пошел в атаку.
На этот раз фашист переменил свою тактику: он повел торпедоносец на бреющем полете, на высоте не больше пятнадцати метров от поверхности моря. Ось его пропеллера, в которой размещалось дуло автоматической пушки, не переставала тлеть красноватым огоньком выстрелов.
И Сережке казалось, что все снаряды — один за другим — направляются в его грудь, но не долетают до него только потому, что еще находятся в полете.
Самолет уже совсем близко — висит, точно подвешенный к прицельной раме. Еще секунда, вторая… Ну еще продержись, Рябинин! Ты продержался?.. Тогда собери все свои силы и выдержи еще хоть мгновение… Так! Молодец! Теперь можно…
Сережка нажимает гашетку, самолет удящим факелом пролетает над мачтой. Видно, как летчик пытается выровнять машину, но, поднявшись немного кверху, она снова падает вниз.
И наконец, точно плоский камень, брошенный кем-то по воде, самолет делает несколько прыжков по гребням волн и начинает тонуть. На глазах у людей открывается прозрачный купол кабины и, выпутываясь из лямок, на фюзеляж вылезает человек в кожаном комбинезоне. Самолет быстро уходит под воду, а на волнах подпрыгивает круглая голова летчика…
Никольский потерял сознание сразу же, как только понял, что бой выигран.
— Не везет нашему командиру, — сказал Ромась, — второй поход — и второй раз его пули не минуют…
Сережка с трудом поднял тяжелую, точно разбухшую руку, но взглянуть на рану почему-то боялся.
— Федюнька! — окликнул он Крылова — Посмотри-ка, что-то с рукой у меня нехорошо…
— Ну, что там у тебя? Давай снимай бушлат… Э-э-э, брат, — протянул матрос, — да как же ты стрелял? У тебя осколок сидит. Вот видишь, он через турель прошел — ослабел, а то бы… Больно?
— Вытащи к чертовой матери!
— Я зубами. Можно?
— Валяй! Только скорее!..
Крылов вытащил осколок:
— Вот, полюбуйся!
— Выкинь за борт! И перевяжи…
Немец, подплыв к катеру, цеплялся за борт скрюченными пальцами. На его плече топорщился перевитый золотым шнуром погон оберста.
— Что, полковник, студеное наше море? — спросил Сережка, помогая здоровой рукой вытянуть летчика на палубу.
164 
