очень нудно 
45 
«Я буду такой же, – решила для себя Эмма. – Я сделаю свою жизнь яркой и насыщенной. Даже здесь».
Взявшись обеими руками за столбики колонн галереи, она вглядывалась в тихую лунную ночь. Вдали, за селением, иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась со следующими. Она была как граница, отрезавшая ее от жизни, закрывшая доступ в мир, подавлявшая, лишавшая надежды на счастье. Счастье с тем, кого она навсегда потеряла.
Эмма вдруг словно с каким-то удивлением поняла, что, даже выходя замуж за Ренье, даже уезжая, она где-то в подсознании надеялась на встречу со своим викингом. Ведь их любовь была так необычна, огромна, всепоглощающа. И даже думая о разлуке, о вечной разлуке с Ролло, она знала, что хоть изредка будет получать весточку о нем, что какие-то слухи станут долетать и до него и, когда утихнет боль обид, придавленный ненавистью цветок любви вновь подымет головку. И она все же надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть через вечность, они встретятся. Глупости, она не верила в это, но ждала этого. И надеялась… Теперь же она словно оказалась в какой-то новой жизни. Она затеряется в ней, и никто никогда не узнает о Птичке. И Ролло – полюбит ли он Гизеллу или утешится другими женщинами, – но даже если личико Гийома и напомнит ему о прежней любви, никогда и ничего он не узнает о ней. Она просто исчезнет…
«Только Богу известно, когда вы снова вернетесь в мир». Вернется ли вообще хоть когда-нибудь, если все захотели забыть ее? Все…
– Ролло… – прошептала она, и вдруг тоска по нему безнадежной мукой вспыхнула в раненом сердце; он – единственный человек на свете, кто по-настоящему ее любил, и даже в его отречении от нее была ярость, но не безразличие. Безразличие страшнее всего. С безразличием пожелал позабыть о ней именно Ренье. А в ярости Ролло была боль смертельно раненного зверя. О, как много поводов давала она ему для злобы! С самого начала. Капля за каплей, пока чаша не переполнилась.
И когда она подумала, как он отныне далек, то вдруг поняла, что все простила ему, что для нее он был и остается единственным человеком, с каким она познала счастье. И она ждет от него ребенка.
Мир стал расплываться в пелене слез. Эмма судорожно глотнула, потерла кулачком мокрые глаза, как обиженный ребенок. И уже в этом ее непокорная натура опять брала верх: что ж, ее прошлое остается при ней. В ней.
Она положила ладони на живот – пройдет много дней, прежде чем она ощутит первые толчки, яростное напоминание о том, что она все же не одна в этом мире. Как странно, но даже ненависть Ролло давала ей силы для жизни. И она будет думать об этом будущем…
– Мое дитя, – громко произнесла, будто поклялась она. – Спи пока, мой родной. Теперь мы вместе. И нам предстоит много дел!
Она еще какое-то время стояла на галерее, почти машинально проследила за возвращавшимися со службы монахами, но почти не видела их. Она строила планы, она сосредоточилась на будущем.
Глава 5
В марте люди выходили из домов и со страхом глядели на небо. Яркая комета прочертила небосвод, и люди в чаще Арденн глядели на это небесное диво, на длинные огненные хвосты, исполосовавшие пространство, и шептались, что это кровавое пламя на небесах не сулит ничего хорошего – будут беды, мор, неурожай. В церкви молились особенно рьяно, а после бежали в лес, приносили жертвы старым богам-покровителям – духам деревьев, священным источникам и камням.
Эмму же комета восхищала. Она выходила на крылечко из душного помещения, стояла, кутаясь в тяжелую овчинную накидку, чуть притопывая ногами по талому снегу. Ее новая жизнь начиналась в хаосе, хотя и не бесцельном. Эмма решительно взялась перестраивать усадьбу. И теперь двор был загроможден штабелями бревен для новых построек, кучами булыжника, котлами для изготовления раствора. Работу по благоустройству имения следует провести как можно скорее, до того, как ее маленький принц появится на свет и у нее начнутся совсем другие заботы.
«Мой ребенок не должен жить в неустроенности и бедности. Когда он родится – старая усадьба уже будет домом, и мой малыш станет маленьким господином, живущим в своей вотчине».
По всей видимости, она принадлежала к тем женщинам, чьи силы во время беременности только возрастают, будто в ответ на нужды зарождающейся жизни. Так было в первый раз, когда она носила Гийома, так и теперь, хотя вторая беременность проходила у нее тяжелее, ее мутило по утрам, порой накатывали слабость и головокружение. Но хотя лицо ее осунулось, а глаза запали, она выглядела безукоризненно – ее одежда из грубых тканей всегда была чистой и опрятной, из украшений была только медная застежка у горла, а вот волосы – они всегда были уложены с затейливым вкусом: мелкие косы обвивали основную массу, или кольцами, заплетенными от висков, проходили вдоль щек и закалывались на затылке, или, как сейчас, толстой косой, будто венцом, обвивали голову. Эмма уже заметила, что некоторые местные кумушки стали перенимать у нее этот обычай. «Так носит госпожа», – говорили они с довольным видом.
45 
